Лавиния (смотрит на эти окна [т.е. окна спальни, в которых зажегся свет] с мучительной, ревнивой ненавистью). "Ненавижу тебя! Ты крадешь у меня даже любовь отца! Ты украла у меня всю любовь, еще когда я только появилась на свет! ... Отец, как ты можешь любить эту бесстыжую потаскуху? (В бешенстве.) Я не смогу больше выносить это! Не хочу! Мой долг, моя обязанность — рассказать ему все! И я это сделаю!"
Как видим, главная мысль здесь — обида за отца и желание открыть ему глаза на поведение его жены, но эти чувства почему-то овладевают Лавинией в тот момент, когда приближается минута физической близости между отцом и матерью. Существует, наконец, третий тезис психоанализа — о подавляемом чувственном влечении между братом и сестрой. На этот счет никаких прямых высказываний в тексте нет, хотя Лавиния явно ревнует Орина к Хейзел и всячески старается помешать его женитьбе на ней[875], равно как и Орин не может смириться с мыслью, что Лавиния выйдет замуж за Питера[876].
Наиболее отчетливый психоаналитический характер носит в трилогии изображение тщательно скрываемого чувства Лавинии к Адаму Бранту. Правда, "открытым текстом" сказано только, что она однажды гуляла с ним при луне и обменялась поцелуем, но сама Лавиния с нескрываемым раздражением отрицает предположения близких, будто он ей нравится. Но вот Орин напоминает сестре, что во время плавания в Сан-Франциско она явно льнула к первому помощнику капитана Уилкинсу и накупила себе новых платьев, потому что Адам Брант тоже был корабельным офицером. "Ты домогалась Уилкинса так же, как домогалась Бранта! — утверждает Орин. — ... Ты хотела Бранта для самой себя!" Разумеется, Лавиния неистово отрицает все умозаключения Орина. Однако в тот миг, когда Лавиния в экстазе неожиданно нахлынувшего чувства бросается в объятья Питера и "в порыве отчаяния забывает обо всем", из груди ее вырывается крик: "Люби меня! Возьми меня, Адам!" (210). Перед нами — очевидный для психоаналитиков случай, когда имя, вытесненное жизненными обстоятельствами в глубины сознания, неожиданно для самого говорящего всплывает в речи и открывает тайну его внутреннего мира, в которой он сам себе боится признаться. Вместе с тем, столь же очевидно, что эта неудовлетворенная страсть Лавинии ничего не меняет в ее поведении: из чувства долга перед отцом она так же следила бы за матерью, особенно — убедившись, что та отравила мужа. Конечно, образ Лавинии, благодаря сплетению ревности, подозрительности, ненависти, жажды мести приобретает такое психологическое измерение, какого не могли себе представить античные драматурги, но О'Нил, вероятно, все же был прав, говоря, что настоящий драматург, создающий психологическую драму, не нуждается в подсказке фрейдистов.
Остается последний вопрос: как расценивать завершающее трагедию добровольное заточение Лавинии? Что это — капитуляция перед судьбой дома Мэннонов или торжество над ней?
Исследователи творчества О'Нила склоняются ко второму ответу, опираясь, в частности, на высказывание самого драматурга. Он считал, что благополучный исход судьбы Электры в античной драме (по воле богов она выходит замуж за Пилада) недостоин ее трагического облика; в финале же его трилогии Лавиния-Электра "достигает вершины... Она сломлена и не сломлена! Покоряясь судьбе Мэннонов, она преодолевает ее. Она действительно трагична"[877]. В соответствии с этим ее добровольное самоотречение толкуется как "нравственная победа над самой собою и над миром эгоистических страстей, ее окружающих"[878]. Лавиния "вступает в единоборство с судьбой с сознанием высшего нравственного долга, зная, что ей суждено погибнуть, но вместе с тем и выйти победительницей"[879].
В том, что касается персонально Лавинии, видимо, нет смысла опровергать мнение автора и его исследователей. Если же говорить о трилогии в целом, то столь же очевидным станет преследующее ее героев разрушение личности: слежка за матерью и отравление мужа, самоубийство матери и сына, сломленная судьба самой Лавинии, обреченной на одиночество до конца своих дней, противостоят тому, в целом оптимистическому взгляду на мир, который характеризовал творчество Эсхила и Софокла.