В противоположность Электре испытание, выпавшее на долю Ореста, делает его по-настоящему свободным — не в духе той "свободы нитей, оторванных ветром от паутины", которую дал ему философски-созерцательным воспитанием Педагог, а в духе свободы, позволяющем человеку ощущать себя ответственным за деяние и не чувствовать никаких угрызений совести, делающих его преступником.
В этом смысле Орест противостоит также Эгисфу. Даже Юпитер уверен в том, что убийца Агамемнона испытывает раскаяние, — он лишь сумел переложить его вместе с ответственностью на других и этим заслужил доверие в первую очередь собственных подданных: они увидели в нем человека, "не способного нести бремя своих поступков". Для Юпитера же преступление Эгисгфа просто находка, позволяющая держать в рабском повиновении целый народ. Богам свободные люди так же не нужны, как не нужны они царям.
"За одного убитого двадцать тысяч не вылезают из покаяния, вот баланс", — резюмирует Юпитер. С Орестом богу, напротив, будет трудно справиться, поскольку свой план убийства он разрабатывает "холодно и методично" и никогда не будет испытывать угрызений совести. Свобода Ореста противостоит несвободе Эгисфа, — это вторая оппозиция, развиваемая в "Мухах". Страх и раскаяние, с одной стороны, свобода, — с другой, вот два лейтмотива, звучащие у Сартра едва ли реже, чем "ненависть" у О'Нила.
Отстаивая свое право на свободу, Орест оказывается вовлеченным в третью, последнюю и высшую не только в пьесе Сартра, но и во всей экзистенциалистской этике, оппозицию, — на этот раз с самим Юпитером.
Сартровский верховный бог знает, что люди от природы свободны. Вопрос весь сводится для него к тому, чтобы не дать им этого осознать. Поэтому он наслал на Аргос мух и заставил его жителей каяться во всех грехах, даже еще не совершенных (вспомним семилетнего ребенка, которого уже успели приучить к покаянию и внушить ему чувство первородного греха); поэтому Юпитер так доволен экстатическим проявлением страха и раскаянья у мужчины, ожидающего явления мертвецов; поэтому он чисто шаманским способом пресекает речи взбунтовавшейся Электры, когда видит, что в гражданах зарождается сомнение во власти богов, — ему важно не дать людям распрямиться; поэтому он с удовлетворением воспринимает покаяние, проснувшееся впоследствии в душе той же Электры. Юпитер может властвовать над людьми до тех пор, пока они не знают, что свободны. "Если свобода вспыхнула однажды в душе человека, дальше боги бессильны", — говорит он Эгисфу, имея в виду Ореста, но пытаясь все же отвратить его от обретенной им свободы. Это Юпитеру не удается: Орест готов признать его власть над неодушевленной природой, над движением звезд, над всей вселенной, но не над людьми. Свобода, которую Юпитер дал при создании человека Оресту, обернулась против своего создателя. Однако спор их на этом не кончается. В глазах Юпитера, свобода Ореста — это снедающая его парша, это грозящее ему изгнание и вечное одиночество; возвращение же к богу сулит ему покой и забвенье. Орест, не отрицая своего одиночества, признает тем не менее право на свой собственный путь, на котором он не хочет быть ни хозяином, ни рабом. Он сам — свобода. В этом признании Ореста, противопоставляющего себя не только смертным, но и всемогущему богу, атеистический экзистенциализм Сартра формулируется с полной определенностью.
Нельзя сказать, однако, что философское положение о свободе выбора воплощается в художественной ткани пьесы без противоречия.
Жители Аргоса предстают перед Орестом как скопище жалких обывателей, очумевших от суеверного страха перед своими покойниками и сладострастно растравляющих раны больной совести. Освободив их от власти тирана, спекулировавшего на их грехах, Орест должен казаться им желанным избавителем от нашествия терзающих мух. На деле же происходит нечто прямо противоположное: аргивяне поджидают своего спасителя с камнями, пиками и дубинками в руках, грозя ему самими страшными муками. Лицемерная комедия, затеянная Эгисфом 15 лет назад, уже укоренилась в сознании граждан Аргоса; они ненавидят человека, посягнувшего на их привычный образ жизни. Только произнесенное Орестом свое имя — имя законного наследника престола — заставляет толпу в нерешительности замолчать и пропустить его. Смысл этой сцены очевиден: народ остался той же несвободной массой, которая готова подчиниться авторитету высшей власти — все равно, божественной или человеческой. Но оправдана ли в этом случае готовность Ореста взять на себя всю их вину, ночные страхи, угрызения совести? Это первый вопрос, на который "Мухи" не дают ответа.
Второе противоречие еще труднее, Мухи-эринии мучили жителей Аргоса до тех пор, пока те в силу своей несвободы были готовы терпеть их терзания. Теперь Орест избавляет своих подданных от мух, — это логично. Но имеют ли право эринии преследовать человека, который при всей готовности взять на себя чужое раскаянье, сам остается внутренне свободным от чувства вины и от угрызений совести? Это второй вопрос, ответ на который, возможно, содержится в этике Сартра, но не в художественной логике его драмы.