У Агамемнона остается единственная надежда на поддержку его дела Орестом, которого, впрочем, Эгисф решил отправить в длительное путешествие. (Опять мотив из "Гамлета", хотя Эгисф и не готовит убийство Ореста, как Клавдий — своего племянника.) Происходит объяснение отца с сыном, составляющее центральный эпизод пьесы. Орест, уже успевший задуматься над тем, какова доля ответственности Агамемнона в гибели Трои, решительно отказывается от роли, которую ему предназначает отец. "Позвольте мне быть с вами совершенно откровенным, — говорит он. — Во-первых, меня нисколько не волнует разница между вами и Эгисфом; во-вторых, если бы это было даже так, мне следовало бы составить третью партию и повесить вас обоих; в-третьих, я вижу в вас, мой отец, забавную, но опасную старинную вещь, которая все еще считает себя в каком-то смысле действующей... Достаточно ли вам всего этого?" (245). Ни призывы Агамемнона к наследственной гордости сына, ни желание видеть в нем продолжателя его дела, ни даже угрожающая отцу смерть не могут поколебать его безразличия: "Ваша смерть? Какое она будет иметь для меня значение?" (248). Соответственно, Орест остается недвижим при трех смертельных воплях, которые раздаются из комнаты отца, — в противоположность к пятнадцатилетней Электре, требующей от брата вмешательства и немедленного отмщения.
Как видно, мы имеем дело у Ричардсона с совсем необычным Орестом. У Еврипида и О'Нила он испытывал духовный кризис после убийства матери, но нисколько не сомневался до этого в необходимости мести. Здесь Оресту даже не приходит в голову сама мысль о мести, он хочет остаться вне событий, и с этой стороны его вполне устраивает предстоящее ему длительное путешествие.
Впрочем, ожидания Ореста оказываются напрасными. Через 6 месяцев после описанных событий мы находим Ореста вблизи Афин (2-я сцена II д.), где он готовится к бракосочетанию с дочерью местного рыбака. Он устал, странствуя из города в город, переезжая с острова на остров в надежде найти место, где бы он не был известен как сын, не отмстивший за отца. Теперь, встретив юную Пракситию, и собираясь жениться на ней, он рассчитывает, что о нем забудут, если он станет человеком, похожим на всех остальных, — мужем и отцом, который в своем маленьком саду будет играть с детьми и рассказывать им сказки со счастливым концом. Напрасная надежда! Местный жрец не дает согласия на брак Пракситии: убийцы отца Ореста еще не отомщены. Несмотря на всю любовь девушки и на готовность бежать с ним хоть на край света, Орест должен отказаться от самопожертвования, которое искалечит ее жизнь. У него нет другого выхода, кроме как вернуться в Аргос и сделать то, чего от него все ждут.
Это решение Орест и объявляет Кассандре — как видим, оставшейся в живых и по поручению Эгисфа разыскавшей Ореста, чтобы вручить ему деньги на дорожные расходы на ближайшие 6 месяцев. Орест от них отказывается — не потому, что его возмущает попытка Эгисфа откупиться от возможного мстителя (незадолго до этого он совершенно равнодушно выслушал упрек Пилада, что живет "на чаевые" от убийцы отца), а потому что путешествовать ему больше не придется: он возвращается в Аргос, ибо не может сопротивляться давлению со стороны людей, желающий видеть в нем мстителя. "Я вернусь домой, совершу убийство и стану говорить, что я сделал это для лучшего мира, — так надо говорить, чтобы предотвратить безумие. И когда я буду стоять, обращаясь к окружающим меня аргивянам и говоря о том, какие великие события должны прийти вследствие моего поступка, я буду знать, что только слабость привела меня лицом к лицу с ними. Я буду говорить о приходе золотых дней и хвалить совершенное убийство, которое должно приблизить их. Но, царь Агамемнон, я буду делать это против воли, я буду делать это, зная, что я был недостаточно велик, чтобы создать нечто лучшее" (263).
На этом пьеса Ричардсона заканчивается. Убийство остается за ее пределами, как и внутри самой драмы только контурами были намечены мотивы, получавшие развитие в других драмах нового времени: любовь Электры к отцу и потрясение Клитеместры, которую Эгисф заставил взять в руки меч и нанести первый удар. Даже мысль о том, что жертвой Ореста станет собственная мать, звучит в пьесе достаточно завуалировано. Оракул, отвечающий по просьбе отца Пракситии на вопрос жреца, гласит, что "Орест, известный богам, еще не родился" (258). Вероятно, он прав, — соглашается Орест, — но того, который родится, — истинного Ореста, божественного Ореста, — Праксития не сможет полюбить. Мы в праве добавить: "Потому что руки его будут обагрены кровью матери"-Однако для Ричардсона нравственные муки Ореста — в отличие от О'Нила — дело будущего, и в наделении его эпитетами "истинный" и "божественный" — глубокий сарказм: человек не заслуживает их, пока не пролил кровь матери. В еврипидовской "Ифигении в Тавриде" афиняне не хотят пить за ритуальным столом из общей кружки с Орестом, на котором лежит скверна матереубийства. У Ричардсона люди не хотят знать Ореста, пока он не покрыл себя этой скверной.