С другой стороны, и Медея у Драконция — не та, терзаемая душевным смятением девушка, какой она была у Аполлония Родосского и Овидия (Metam. VII. 9-97), а свирепая жрица Дианы, приносящая ей в жертву чужеземцев. (Можно ли считать это перенесением мотива, уже получившего отражение в "Трагедии Ореста", и на этом основании признать "Медею" более поздним произведением, чем "Орест"?). Таким образом, исключается и мотив IV, замененный ситуацией, которая заимствована из "Ифигении в Тавриде" Еврипида и при этом в мистическом оформлении, совершенно не свойственном греческому автору: несмотря на то, что Медея — всего лишь на службе у Дианы, она наделена способностью вызывать космические катастрофы, чем повергает в страх самого Юпитера (1-13). Впрочем, этот космический образ не выдержан до конца: об измене Язона обладающая пророческим даром Медея узнаёт только по множеству собравшихся гостей (382-384); повелевая богам, она тем не менее путем магических заклинаний обращается к ним за помощью в осуществлении мести (385-460; 497-508).
Место опущенных мотивов занимает у Драконция описание могущества Амура. Если обращение к нему напоминает Аполлония Родосского, то подробное описание его власти над миром и шествия в Колхиду (86-176) больше отвечает поэтике эпиталамия, да и для этого случая слишком обширно. К тому же Купидон должен не заронить страсть в душу невинной девы, а буквально сразить наповал жестокую жрицу, уже занесшую нож над своей жертвой (216-224). Само объяснение Медеи в любви к Язону носит вполне прагматический характер: женат ли он? (248-250). Дальше в повествование врывается совсем неизвестный мотив: обручение Медеи с Язоном тут же в Колхиде (263-269), повторяемый дважды, второй раз с участием Либера (272-283, 320-329), — всё для того, чтобы Язон мог четыре года прожить с Медеей на ее родине, не помышляя о золотом руне. Только по истечение этого срока он вспоминает о своей задаче, в результате чего Медея помогает ему похитить руно, между делом убивает брата, и, захватив детей, супруги покидают Колхиду — мотивы VI-VIII сведены в 8 стихов (353-365).
Вторая половина поэмы начинается с того, что, вопреки всем нашим ожиданиям, беглецы прибывают не в Иолк и даже не сразу в Коринф (вследствие чего отпадают мотивы IX и X), а в Фивы. О причинах этой замены подробнее сказано в примечании, а с точки зрения сюжета важно отметить, что нет никакой временной паузы между прибытием Язона и возникновением матримониальных планов Креонта. Действие развивается с кинематографической быстротой, причем Язон не пытается выставить перед Медеей хоть какие-нибудь доводы, оправдывающие его поведение (в сущности, опущен мотив XI); и Креонт, "преступный тиран" (380), вовсе не помышляет об изгнании оставленной Язоном "законной" жены, хотя он не мог не знать о ее зловещих способностях.
После обращения Медеи к потусторонним силам действие как будто бы возвращается в привычную колею: от ее подарка пламя охватывает Главку и Креонта (мотив XII), но также и Язона (об этом было у Гигина в № 25), да к тому же и подарок оказывается не настоящей короной, а какой-то подделкой, замешанной на всяких колдовских снадобьях (484-493).
Убийство детей (мотив XIII) опять сопровождается экзальтированным обращением к Солнцу, Прозерпине и прочим божествам (538-543). Никаких душевных мук при этом Медея не испытывает, а, напротив, радуется истреблению рода Язона (546 сл.) и сама возлагает трупы детей на костер, всё еще пылающий на развалинах царского дворца (549-555) — это уже новшество. Наконец, следует описание драконов, запряженных в воздушную колесницу, и полета Медеи, снова грозящего миру космическими бедствиями (556-568), — известная модификация мотива XIV. Поскольку образ Медеи-мачехи, ее месть и исчезновение на колеснице, запряженной драконами, были заявлены в прологе (22-25), можно считать, что мы имеем здесь дело с кольцевой композицией, отчасти поддержанной и лексически[45].
Сопоставляя состав мифа у Драконция с перечисленными выше мотивами, мы, прежде всего, замечаем, что его поэма рассчитана на читателей, знающих миф и поэтому способных оценить обработку, которой он у него подвергся. На пользу ли эта обработка содержанию поэмы, — другой вопрос: если важнейшие мотивы и психологическое обоснование поведения персонажей заменены маловнятной скороговоркой, то едва ли можно говорить о художественном единстве эпиллия. Миф о Медее рассыпается у нашего поэта на отдельные картины, которым нельзя отказать в живописности (свидание Юноны с Венерой, шествие Амура, приготовление к жертвоприношению, обращение Медеи к потусторонним силам, пожар во дворце и смятение гостей), и на многочисленные речи, из которых наиболее крупные (396-430, 436-460) очень способствуют созданию мрачной мистической атмосферы, свойственной всей поэме. Хотя по количеству стихов, занятых речами (около[46] 250), "Медея" уступает как "Елене", так и "Трагедии Ореста", в ряде случаев речи следуют одна за другой, а отрезки с изложением действия служат как бы только соединительными частями между ними.
45
Ср.: mater, noverca — 22, 536, 548; flamma — 23, 517; squamea viperei subdentes colla dracones, 24 —dracones viperea… colla levantes squamea, 556 sq.; rotae — 25, 565.
46
Наречие "около" употреблено при подсчете стихов потому, что нередко встречаются реплики или монологи, начинающиеся или заканчивающиеся посередине стиха. Считать такие стихи за целую строку? за полстроки и объединять одну половину стиха с другой? Бесполезное занятие: важна не статистика, а стилистическая тенденция.