[Торжествующий сарказм Зевса]
И. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Теогонический процесс окончился. Через ряд божественно–мировых катастроф и потрясений бытие достигло наконец своего полного расцвета и застыло в своем вечном скульптурном величии. Это — олимпийские боги. Пройдя шаг за шагом эти извилистые тео–космогонические пути античной мифологии, мы теперь можем подвести итоги, которые послужат нам вступлением в самый мир олимпийцев.
Прежде всего, античная мифология начинается с утверждения бесформенной бездны и Хаоса, куда уходят все ее начала и концы и что незримо руководит решительно всем тео–космогоническим процессом. Эта бездна лишена всякой формы, всякого смысла, всякого именования. Это — вечная Ночь, Мрак или, если угодно, Свет, Эфир, для чего нет никакого охвата, никакого расчленения, никакого осмысления. Бездна эта — выше всякого познания и всякой сущности. Это — первое, с чего начинается античная теогония (приводим один текст, раньше приписывавшийся Григорию Назианзину, а ныне приписанный Проклу, § 60). У философов здесь развилось учение о превосходящем всякую форму единстве, о чистом «чрез» или «превыше», прекрасно развитое Платоном в главе XX его «Парменида» (153 b—155 d) и усовершенствованное Плотином, Ямвлихом и Проклом. Для мифологии же это просто Хаос, Ночь, Тартар, Эреб и пр.
Вторая идея, без которой немыслима античная мифология, — это идея жизненной кипучести, напряженной перегруженности вышеупомянутого Хаоса. Он не просто покоится в себе, но он все время бурлит, кипит (о кипении мы прямо читали в § 17), рвется вперед, набухает, вращается в себе, даже издает вопль и рыдает (как это мы еще прочитаем в герметической космогонии, — «Гермес», § 14 b). Еще нет никого и ничего, но эта бездна уже зреет, созревает, бродит, зачинает, бременеет, мучится родами. Это и понятно. Ведь нет, кроме нее, ничего и никого, нет какого–нибудь ее творца. Она сама себя создает, а поскольку она вмещает в себя и всю реальную картину мира, то она включает в себя и уничтожение, смерть, так что она все время порождает себя и поглощает себя, все время мучится родами и мучится жаждой пожрания; она одновременно и нарождается, и умирает, сама себя создает и уничтожает, сама мучительно наслаждается от этой нерасчлененности жизни и смерти, сама противоборствует с собой. Наилучшей иллюстрацией этого мучительно–творящего тео–космогонического Хаоса является учение Эмпедокла о мировой Дружбе и Вражде — в объективно–эпической форме и в форме внутренне–ощущаемой — неоплатонические учения об эманациях.
В–третьих, античная тео–космогония учит нас, что из этого бурлящего, кипящего, всегда безличного Хаоса обязательно рождается оформление, самое яркое, самое резкое, самое солнечное оформление, как статуя из ослепительно белого мрамора на синем фоне южного солнечного моря и неба. Эта антитеза Хаоса (зияния) и Космоса (лада, строя) является самой существенной для античной мифологии. Безыменная бездна вдруг оборачивается роскошным, благоустроенным телом Космоса, оно же и тело божественное, и в нем развертывается роскошная картина вечного и нестареющего мироздания. Безыменная бездна — теперь уже в виде незримой и безликой Судьбы — продолжает по–прежнему управлять всем, но это все — роскошный, живой и трепещущий космической жизнью Зевс. Это мы и находим в тексте § 61 (с пояснительными текстами из § 62). В Зевсе заключено все мироздание, и самый космос есть его тело. Зевс — мировой ум, т. е. совокупность всех идей, всех форм, всего смысла, который только есть в мире. Но он есть н его живая душа, одухотворяющий и оживляющий принцип. Он вместил в себе и все предыдущие ступени тео–космогони–ческого процесса: в нем — чисто смысловой Фанет, который еще не есть ни душа, ни даже просто сознание; в нем и Уран с его всепорождающей мощью; в нем и Кронос с его титаническим самососредоточением. И в то время как Фанет, Уран и Кронос есть символ самососредоточенного чистого ума, Зевс есть символ ума и души материального, телесного, чувственного космоса.