Современному наблюдателю с исторической дистанции совершенно ясно, что середина тридцатых годов — это уже время распространения (хотя бы в официальной сфере) тоталитарного искусства — иными словами, «Культуры Два» [16]. Однако это еще не пик соцреализма, не конфликт хорошего с лучшим, не «Кавалер Золотой Звезды» и не «Кубанские казаки». До полного триумфа идеологии и эстетики победившего счастья было еще далековато, а нэп с допустимостью, до поры до времени, всякого рода человеческих слабостей, грешков, а также травестирования, розыгрышей, иронического сказа и прочих «родимых пятен капитализма» кончился совсем недавно, а вернее, не совсем еще кончился, а кое-где еще догорал. Память о нем была свежа, а отношение к интересному, но неустойчивому, ненадежному, полунищенскому существованию в двадцатые годы было, по всей видимости, амбивалентным. Ностальгия по «мирному времени» [17], о котором напоминали немногие сохранившиеся извозчики, горшки с геранью на подоконниках и булыжная мостовая на боковых улицах (а в провинции и на главных), причудливо сочеталась с мечтою о блистательном прогрессе — летящих аэропланах, несущихся экспрессах, освоении Севера, а быть может, и межпланетного пространства. Той важной сферой, в которой патриархальная утопия мирно сосуществовала с экспансионистско-футуристической мечтой о власти над небом и о машинно-кнопочном рае, была сфера комфорта, бытовых удобств. Аскетический эксцентризм и утопизм двадцатых годов презирал комфорт, а всеобщее признание не только права жить «удобно и просторно» [18], но и предпочтение комфорта и даже своеобразного американизма (вспомним комедийные роли «англизированной» Любови Орловой в фильмах Г.В. Александрова) романтике пулеметов и тачанок становится одним из реальных духовных достижений измученного русского общества в тридцатые годы — эпоху победившего сталинизма. Рискну утверждать, что самые широкие его круги, от интеллектуально-артистической элиты до патриархального крестьянства, верили в то, что только социализм, каким бы жестоким и бездушным он ни был, способен посадить мужика за парту, а его сына за штурвал самолета, подарить людям квартиры со всеми удобствами, залить вековую грязь асфальтом, построить многоэтажные кварталы вместо серых бревенчатых изб, заменить лошадку трактором, пустить под землей голубые экспрессы метро… [19]
* * *
Песня о Москве (1941) Из кинофильма Ивана Пырьева Свинарка и пастух Слова Виктора Гусева, музыка Тихона Хренникова Хорошо на московском просторе! Светят звезды Кремля в синеве. И, как реки встречаются в море, Так встречаются люди в Москве. Нас веселой толпой окружила, Подсказала простые слова, Познакомила нас, подружила В этот радостный вечер Москва. Припев: И в какой стороне я ни буду, По какой ни пройду я тропе, — Друга я никогда не забуду, Если с ним подружился в Москве. Не забыть мне очей твоих ясных И простых твоих ласковых слов, Не забыть мне московских прекрасных Площадей, переулков, мостов. Скоро станет разлука меж нами, Прозвенит колокольчик: «Прощай!» За горами, лесами, полями Ты хоть в песне меня вспоминай. Припев. Волны радио ночью примчатся Из Москвы сквозь морозы и дым. Голос дальней Москвы мне казаться Будет голосом дальним твоим. Но я знаю, мы встретимся скоро, И тогда, дорогая, вдвоем На московских широких просторах Мы опять эту песню споем. Припев [20].О поэте Викторе Гусеве, который был автором слов этой широко известной песни, сейчас мало кто помнит, — иное дело «относительно молодой» Тихон Хренников, известный музыкальный функционер, многолетний председатель Союза композиторов СССР [21]. Гусев был создателем всем известных, хрестоматийных слоганов сталинской эпохи, многие из которых и позднее использовались в целях поэтической пропаганды. Автор этих слов, к примеру, помнит, что в хрущевские времена учебник «Родная речь» для первого класса восьмилетней школы открывался четверостишием Гусева (цитирую по памяти):
Мы дети заводов и пашен, И наша дорога ясна. За детство счастливое наше Спасибо, родная страна!