Да, на первый взгляд пиночетовский Сантьяго, и особенно его центр, выглядел прекрасным, красивым и приветливым. И страшным. Городом, где люди привыкли к соседству своих палачей, вернее, их заставили привыкнуть, принудили, так сказать, к сосуществованию. «Мы молим Бога, чтобы уж если быть арестованным, то людьми в униформе. Тогда можно будет хотя бы навести справки, в какой участок увезли, в какую тюрьму бросили, добиться свидания. Если же человека хватают агенты, одетые в штатское, это может означать все что угодно — пытки, убийство, исчезновение, никаких следов…». Так говорили мне в одном из поселков нищеты, окружавших этот сверкавший благополучием «продвинутый» центр столицы.
В такой поселок — всего-то минут двадцать на автобусе от «Ла Монеды» — меня однажды пригласили отметить 8 марта. Впервые за 16 лет женщины позволили себе роскошь устроить праздник. До этого просто выживали. Оставшись без работы и средств к существованию, они создали в поселке так называемый «олья комун» — общий котел, куда приносили кто, что мог, и таким образом помогали друг другу прокормить своих детей, не умереть с голоду самим, продержаться, дожить до победы. И вот прямо на улице они расставили столы, каждая хозяйка приготовила какую-то, пусть весьма скромную, но по их меркам «праздничную» еду, все собрались порадоваться, повеселиться. Но праздника в полном смысле этого слова не получилось: невольно стали поминать погибших, пропавших без вести, изувеченных в тюрьмах. И вдобавок вокруг черными хищниками кружили по соседним улочкам две полицейские машины, намеренно гудя моторами, то и дело подавая сигналы клаксонами да сиренами. Грустный был праздник. И так жило большинство населения страны.
При С.Альенде людей стали переселять в новые дома. Заработал подаренный и построенный Советским Союзом комбинат панельного домостроения. Появились первые поселки сборных домов, которые для их обладателей выглядели настоящими хоромами. До этого они жили в кубах, скроенных из досок, кусков картона и гофрированного железа, разумеется, без водопровода (один кран на полпоселка) и канализации. Пиночет тоже стал переселять людей в новые дома. В народе эти новостройки тотчас окрестили «cama con baño» (»кровать с унитазом»): деревянные домишки — не повернешься, промерзающие зимой и раскаляющиеся до невозможности летом. И к тому же обладатель такой халупы становился чуть ли не пожизненным должником построивших ее промышленно-финансовой структуры. Чем не «потемкинские деревни»?
При Пиночете за чертой бедности оказалось две трети населения Чили. Статистика эта официальная, в том числе и ооновская. В некоторые годы безработица превышала 30 %. Запрещение некогда самых сильных в Южной Америке профсоюзов и отсутствие мало-мальской социальной защиты полностью отдавали работников на произвол алчных предпринимателей-реваншистов, словно стремившихся любой ценой восполнить все прибыли, «недополученные» за предыдущие годы. Недовольных тотчас безжалостно выбрасывали на улицу: очередь желающих занять их место была нескончаема.
Да, кое-кто в Чили получил неограниченные возможности для бизнеса, развития передовых методов ведения сельского хозяйства, внедрения новых технологий, в общем, взлетели наверх. Все это имело место. Разве кто-то оспаривает эти достижения! И то, что в страну со второй половины 80-х годов хлынули триллионные инвестиции, что сбежавшие «от Альенде» капиталы вернулись, что все источники внешнего кредитования, и в первую очередь МВФ, буквально распахнули свои объятия Пиночету (при лицемерном «политическом» неприятии его режима Вашингтоном), цены на медь и селитру стабилизировались и поползли вверх, и т. д., и т. п. И заодно то, что разрыв в доходах между кучкой толстосумов и подавляющим большинством населения стал выше, чем Кордильеры, что в условиях политики «открытых дверей» и «равных возможностей» дешевый импорт задушил местную, когда-то славившуюся на весь континент, легкую промышленность… Примеров уйма.
Никто не оспаривает и то, что сама «шокотерапия», проведенная в таких условиях, не могла не дать результатов. Может быть, единственная заслуга Пиночета и заключалась в том, что он, столкнувшись с полным крахом экономической политики военной хунты, после долгих споров и скандалов все-таки предоставил «свободу рук» команде своего «храброго принца», как он называл 30-летнего министра финансов Эрнана Бихи, кстати, ничего общего не имевшего с «чикаго бойз». Они лишь наблюдали за «чилийским экспериментом» и дружно ему аплодировали. В беседе со мной сам Бихи именно так и оценивал роль диктатора в деле претворения в жизнь задуманных им преобразований: «у него хватило политической воли поддержать нас и наш проект». В условиях абсолютной диктатуры чрезмерно высокая социальная цена этих реформ не принималась во внимание. Драма простых чилийцев не ставилась ни в грош. За спиной реформаторов стоял военный кулак: попробуй пикни! На мой вопрос, насколько решающим был «фактор силы» в деле проведения реформ, Э.Бихи уклончиво, и даже противореча самому себе, ответил: «Те, кто утверждает, будто прочитать весь алфавит либеральных трансформаций можно исключительно под дулом автомата, не верит в силу демократии. Смогла же Англия провести подобные реформы, и ничего! А вот в Аргентине они захлебнулись: помешали профсоюзы и прочие организации социальной защиты. Однако я уверен: лучше потерпеть года три-четыре, но зато получить обновленную страну со здоровой экономикой, чем переживать кризисы один за другим».