— Может, мы баре?
Емельянов вежливо улыбнулся.
— Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?
— Как что? Что обычно. Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.
— Что за правеж? Дыба, что ли?
— Может, и дыба, — согласился подпоручик. — Только разбойники обычно все сами выкладывают.
— А если мы не разбойники?
— А кто же тогда?
Усман вопросительно взглянул на меня и я кивнул.
— Похоже, что мы явились сюда из другого мира, — начал я и трое стрельцов немедленно перекрестились. — В этом мире от рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты, и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все и каждый может читать библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное и мы оказались здесь, мы долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними мы приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня мы поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что вообще здесь происходит и почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?
— Божье слово, — ответил Емельянов.
Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.
— Что еще за божье слово? — спросил я. — Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?
— У любого распятия. Только слово должен говорить священник.
— Понятно. То есть, непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?
Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды. Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:
— Слово дано истинно верующим от бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово и слово было от бога и слово есть бог.
— Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет? — спросил я.
Новая волна крестных знамений.
— Сказано в писании, — продолжал Емельянов, — что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.
Я, кажется, начал кое-что понимать.
— Что может вера обычного человека? — спросил я. — Например, того монаха. Он мог меня убить?
— Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно и от него нет защиты. Почему ты еще жив?
— Он не успел договорить свое заклинание.
— Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.
Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему… крест?!
Ладно, с этим потом разберемся.
— Как можно увеличить веру? — спросил Усман. — Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться… правильно? Кстати говоря, силу дает слову только христианская вера?
Емельянов помотал головой.
— Нет, — сказал он, — у бусурман тоже есть слово, иначе с турками не воевали бы каждые десять лет. Божье попущение, говорят.
— Понятно. Это поэтому никому нельзя учиться грамоте?
— Почему никому? Я, например, грамотен.
— Да, конечно, офицеру без этого нельзя работать с картами. А крестьянам она незачем, а то еще библию прочитают и словом овладеют. Правильно?
Подпоручик мрачно кивнул. Усмана несло.
— И кресты нательные у вас тоже запрещены, да? По той же причине. И монахи у вас вроде как боги, только маленькие?
— Так нельзя говорить, — возмутился подпоручик, — ересь карается…
— Да мне плевать, чем карается ересь! — взвизгнул Усман. — У нас два автомата и пусть только попробуют покарать!
Емельянов задумчиво посмотрел сначала на Усмана, потом на меня.
— Я не понимаю, — осторожно начал он, — почему вы еще живы. Выстрел не может обогнать слово.
— У хорошего бойца выстрел все может! — выкрикнул Усман и успокоился.
Он повернулся ко мне и вопросительно взглянул мне в глаза. Я значительно кивнул.
— Крест может быть защитой от слова? — спросил я.
— От слова нет защиты, — ответил Емельянов, — только вера и, как символ веры, другое слово. Хороший священник произнесет слово и без креста.
— А крест в руках неверующего? — уточнил Усман.
— Простая побрякушка.
На всякий случай я подошел к убитому монаху и снял с него крест. Да, канон здесь явно не тот. Если обычно Иисус дистрофически тощ, то здесь можно подумать, что на кресте распят Жан Клод Ван Дамм. И выражение лица не скорбное, а совершенно спокойное и уверенное, будто не на крест он взобрался, а на тарзанку в Парке Горького. Я вгляделся в глаза Иисуса, я попробовал передать вечно живому богу часть своей силы и получить сторицей, как он обещал ученикам, но ничего не случилось. Живой бог выглядел мертвым, а я не чувствовал в себе никаких сверхъестественных сил. Я перекрестился и почувствовал себя идиотом. "Отче наш" я решил даже не начинать.