Знай о том, – продолжала Сивилла, – друг твой скончался. Тело его бездыханное ждет погребенья. И прежде чем упокоить его в глубокой гробнице, черных овец заколи, иначе тебе не узреть для живых недоступного царства.
Долу глаза опустив, душою смущенный, к кораблям возвратился Эней и увидел тело того, кому равного не было в искусстве медью людей созывать, возбуждая в них воинский дух. Узнав от друзей, что Мизен стал жертвой тщеславия – он вступил в состязанье с тритоном и был им погублен, – Эней вместе с Ахатом в лес углубился. Шагали они среди огромных деревьев, и мысль Энея не покидала: «Ветвь золотая, где ты?»
И, о чудо! С неба слетела пара голубок и уселась у ног.
– Мать! – взмолился Эней. – Ты хочешь помочь мне? Это птицы твои? Угодно тебе, чтобы я увидел Анхиза? Бессмертная! Не оставь меня в этот час!
Голубки вспорхнули и, прыгая с ветки на ветку, повели за собой. Так очутился Эней у зловонного устья Аверна, гибельного для птиц, но не для посланников бога. Вот и раздвоенный дуб. Блеснула сквозь зелень листьев его желтизна. Вот она золотая, чужеродная дереву ветвь, ствол охватившая как бы огнем. Эней ухватился за сук и его надломил с нетерпением жадным. Как факел, неся его перед собой, двинулся он к пещере Сивиллы, ища благодарным взглядом пернатых посланцев Венеры. Но слились они с синевой.
Сжигание усопшего.
Тем временем все пространство у мыса, где было найдено тело Мизена, наполнилось плачем. Люди вышли на берег с секирами. Вскоре на прибрежном песке появились стволы смолистых елей. Верхушки их оплели ветвями кипариса, дерева смерти. Окоченевшее тело омыли теплой водой. И поднялся к небу стон погребальный. Долг исполняя последний, друзья понесли носилки и прислонили к деревьям. Факел к ним поднесли, огнем обращенный к земле, и вспыхнуло пламя, с треском пожирая останки Мизена, и масло, какое лилось в огонь, и туши заколотых жертв. И вот уже насыпан над кострищем курган, на вершину его водружены пепел и кости в бронзовой урне, труба и доспехи Мизена. Имя его отныне будет носить этот мыс [125].
Тропинка оборвалась вместе с кипарисовой рощей, которую они пересекли, и Эней оказался на берегу источавшего невероятный смрад озера. Вокруг ни деревца, ни былинки. В воздухе ни птицы, ни насекомого. Это преддверие царства смерти? А где же вход? Скользя по каменной осыпи, Эней сделал несколько шагов и увидел две голые скалы и темнеющий между ними провал.
– Сюда! – шепнула Сивилла, и вдруг задрожала под ногами земля и послышалось отдаленное завывание пса.
И вот Эней шагает в густом липком мраке, ощущая движение огромных невидимых тел и биение крыльев. Блеснула молния, и Эней увидел совсем рядом дракона, протянувшего к нему щупальца. Объятый ужасом, он выхватил меч.
– Не бойся, – успокоила его Сивилла. – Это бесплотная тень.
Чудовище отступило само. От показавшейся внизу реки стало немного светлее. Вот и толпа умерших, спешащих к реке, – мужчин и женщин, старцев, старух, юных дев и детей. Их не счесть, как песчинок в песке, как листьев в лесу, сбиваемых осенним ветром.
– Несчастные! – воскликнул Эней. – Что их волнует?
– Равенства нет и средь мертвых, – проговорила Сивилла. – Там за Стиксом должны держать мертвецы ответ за деянья земные. Нет им дороги в аид, пока не покроет земля их останки. Таков закон непреложный, и скорей возвратится от мертвых чудом проникший живой, чем войдет к ним непогребенный. Помню я всех четырех, что до тебя приходили сюда живыми. Первым спустился фракиец Орфей, гонимый любовью к своей Эвридике. Вторым – сын Леды Поллукс. Потом – храбрый Тесей, Прозерпину захотевший похитить, чтобы помочь Пирифою, и Геркулес, вернувший на землю Тесея. Ты будешь пятым, Эней, среди них и последним при жизни моей. А что будет после – сокрыто во мраке.
Слушая жрицу, Эней глаз не спускал со сбившихся в жалкую кучку теней. Две ему показались знакомыми, Оронт с Левкаспидом, оба погибли они во время бури на пути к Карфагену. Тень же одна, подбежав, протянула руки к Энею.
– Это ты, Палинур! – воскликнул сын Венеры. – Кто из всевышних тебя, спутник мой верный и друг, от корабля оторвал и бросил в пучину вместе с кормилом? Помнится, сам Аполлон уверял, что волны и ветры тебе не страшны. Вот и верь обещаньям бессмертных!
– Не от волны я погиб, не от ветра, – скорбно ответила тень. – Морем клянусь, не погружен был я богом в пучину. Вместе с кормилом я в море упал и, за него ухватившись, плыл, охваченный страхом – не за себя, за корабль, гонимый на берег. На четвертом рассвете с гребня волны Италию я разглядел и направился к ней. Забрался на голый утес, цепляясь за камни. Здесь и настиг меня меч дикаря, жадного к моему одеянью. Телом моим ныне играют волны у берегов Велии [126]. Молю тебя, о Эней, отыщи Велийскую гавань и погреби останки мои или помоги мне на челн Харона вступить…
– Как ты смеешь с просьбой такой обращаться к Энею, – перебила Сивилла. – Прочь убирайся, но знай, что время настанет и будешь ты погребен, и потомки тех дикарей, что тебя погубили, искупят предков вину и над телом твоим поднимут холм погребальный. Имя твое получит утес, где ты погиб [127].
И вот в ладье навстречу нам плывет
Старик, поросший древней сединою,
Крича: «О горе вам, проклятый род!
Забудьте небо, встретившись со мною,
В моей ладье готовьтесь переплыть
К извечной тьме, и холоду, и зною…»
Тень отступила, ликуя. Эней и Сивилла продолжали путь к реке. Впереди стал виден Харон, неопрятный старец с веслом [128]. Души тянули к нему руки, умоляя взять на челн. Одних он пропускал, других отгонял. При виде Энея он выкрикнул грозно:
– Эй, человек! Что ты здесь потерял, средь умерших? Знай, что мой челн для теней предназначен, а людей я возить не обязан. Помню, сколько хлопот мне доставил один, уволокший Цербера от царских дверей, а двое безумцев – страшно сказать! – вознамерились похитить Прозерпину [129]. Остановись! Кому говорю? Дальше ни шагу!
– Не ворчи, старикан, – сказала Сивилла. – Козней мы не таим. Спутник мой вооружен для обороны. Это троянец Эней, прославленный в солнечном мире. Сюда его привело благочестье сыновье. Если преданность сына тронуть тебя не сумеет, гляди!
Сивилла вынула ветвь, скрытую складками платья. Харон, обомлев, залюбовался сиянием листьев. И, мертвых согнав со скамьи, проговорил миролюбиво:
– Сразу бы так и сказала, что имеешь ветвь золотую. Не сетуй, что челн неказист. Он приспособлен для мертвых.
Эней вступил на настил, и суденышко под тяжестью живого тела вошло до бортов в болотную жижу. По мере того как приближался берег, отданный мертвым, громче и яростней лаял Цербер, учуяв живое дыханье.
Дорога вела мимо огромной пещеры, служившей псу конурой. И, содрогаясь от ужаса, Эней узрел три головы на шее, утыканной змеями словно бы шерстью [130].
– Сейчас я его успокою, – сказала жрица, что-то швырнув в пещеру.
Что же отвернулась ты, Дидона,
И исчезла средь чужих теней?
Это я, Венерою рожденный
И покорный жребию Эней.
Иль не сохранила Мнемозина
Ту пещеру. Молнии вокруг.
125
Мизен (Misenum) – северная оконечность полуострова, образующего Неаполитанский залив с римским городом Путеолами, гавань которого была главной стоянкой римского военного флота в Тирренском море. После ее переоборудования Августом она стала называться Мизенским портом. Во времена Вергилия по соседству с портом находились виллы римских политических деятелей и богачей.
126
Велия (или Велийская гавань) – бухта на берегу Тирренского моря во владениях племени луканов, южнее Пестума. В историческую эпоху здесь была греческая колония Элея.
127
Имеется в виду обряд религиозного очищения местности, практиковавшийся в римскую эпоху с целью избавления от эпидемии, считавшейся карой богов за непогребение трупа.
128
Харон – персонаж греческих мифов о мире мертвых (в римском восприятии – гений подземного мира), перевозивший за мелкую монету на своем челне души умерших через протекавшую в аиде реку Стикс, или Ахеронт, к вратам аида (греки, провожая покойника, клали ему за щеку обол). Его представляли в виде уродливого старика с всклокоченной седой бородой. Вергилий, вопреки своему обычному стремлению внести в повествование этрусскую струю, следует образу Харона, характерному для греков, а не этрусков, которые под именем Харун изображали его на своих фресках как грозного крылатого демона смерти с вплетенными в волосы змеями и молотом в руке, который не перевозит души на челне, а добивает своим молотом умирающего и тащит его в подземный мир.
Данте, следуя за Вергилием в описании входа в царство мертвых, изображает, однако, Харона не безобидным старцем, а бесом:
Скорее всего, это связано с посещением поэтом этрусских гробниц, фрески которых более соответствовали картине христианского ада, чем описанию Вергилия.
129
В этой реплике Харона контаминированы нисхождения в аид Орфея, Геракла и Пирифоя. Слова «от царских дверей», видимо, означают, что в представлении Вергилия Цербер охранял вход не в аид, а во дворец Аида и Персефоны – владык подземного царства.
Вне связи с текстом Вергилия, но по ассоциации с именем его комментатора, память вернула меня к событиям трагического июня 1941 г. Тогда судьба подарила мне, только подступающему к науке о древности, краткую встречу с Эдуардом Норденом, великим филологом, чье имя стоит рядом с именами Т. Моммзена и У. Вилламовица-Мёллендорфа. Спасаясь от преследований на своей родине, престарелый ученый находился в Москве и перед самым началом войны был выдан советским правительством германской стороне на гибель.
130
Цербер считался порождением Ехидны и Тифона. Согласно Гесиоду, у него было 50 голов, по Пиндару – их 100. У Вергилия Сивилла обезвредила чудовище «усыпляющим медом».