— А чего же в нем такого недоброго? — полюбопытствовал я.
— В него вселился демон, — неохотно сообщил хозяин, поежившись. — Ребенком знавал я одного парня, он из низин к нам поднялся, все, бывалоча, потешался над нашими преданиями. Так вот он в безрассудстве своем однажды в ночь летнего солнцестояния отправился к Камню, а на рассвете кое-как доковылял до деревни — и язык-то у него отнялся, и сам в уме повредился. Что-то помрачило его рассудок и запечатало его уста, ибо вплоть до смертного своего часа, что ждать себя не заставил, изрыгал он одни только чудовищные богохульства, а не то так, пуская слюни, нес всякую тарабарщину.
А вот родной мой племянник еще совсем мальцом заплутал в горах и уснул в лесу неподалеку от Камня. С тех пор он вырос и повзрослел, но его по сей день мучают страшные сны, так что порою он разражается в ночи пронзительными воплями и просыпается в холодном поту.
Но давайте поговорим о чем-нибудь другом, господин! Не к добру это — слишком долго рассуждать о таких вещах.
Я отметил, что таверна, по всему судя, крайне древняя, и хозяин с гордостью подтвердил:
— Фундаменту более четырехсот лет; прежнее строение единственным в деревне не сгорело до основания, когда дьяволы Сулеймана захлестнули горы. Говорят, что здесь, в доме, что стоял на этом самом фундаменте, была ставка Селима Бахадура, пока турки разоряли окрестный край.
Тут я узнал, что нынешние жители Штрегойкавара не являются потомками тех людей, которые жили здесь до турецкого нашествия 1526 года. Победители-мусульмане не оставили ни в деревне, ни в ее окрестностях ни единой живой души. Они вырезали под корень мужчин, женщин и детей, уничтожили всех подчистую, так что обширный край обезлюдел и опустел. Теперешнее население Штрегойкавара вело свой род от закаленных поселенцев из нижних долин: те поднялись в горы и отстроили разрушенную деревню заново после того, как турок выдворили прочь.
Хозяин рассказывал об истреблении исконного населения без особого неудовольствия; как выяснилось, его долинные предки ненавидели и боялись горцев еще сильнее, чем турок. О причинах этой вражды он говорил уклончиво, но поведал-таки, что коренные жители Штрегойкавара имели обыкновение тайно прокрадываться в низины и похищать девушек и детей. Более того, люди эти были якобы иной крови, нежели его соплеменники; дюжее, крепкое венгеро-славянское племя встарь смешалось и породнилось с выродившимися туземцами, пока в итоге два народа не слились воедино и не получился отвратительный гибрид. Что это были за туземцы, хозяин понятия не имел, но утверждал, что эти «язычники» жили в горах с незапамятных времен, еще до прихода завоевателей.
Я не придал рассказу особого значения, сочтя его не более чем параллелью этнического слияния кельтских племен со средиземноморскими аборигенами в холмах Галлоуэя: получившаяся в результате смешанная раса пиктов играет заметную роль в шотландских легендах. Время сказывается на фольклоре прелюбопытным образом — преподносит его как бы в перспективе; и точно так же, как истории о пиктах переплелись с преданиями о более древней монголоидной расе, так в конечном счете пиктам приписали отталкивающую внешность коренастых дикарей, индивидуальные черты которых в ходе пересказов растворились в пиктских сказаниях и были позабыты. Вот я и подумал, что мнимая бесчеловечность коренных жителей Штрегойкавара восходит к более старым, затертым мифам про набеги монголов и гуннов.
На следующее же утро по приезде я подробно расспросил хозяина про дорогу и, к вящему его неудовольствию, отправился искать Черный Камень. В течение нескольких часов карабкался я вверх по склонам сквозь ельники и наконец оказался перед изрезанным каменным утесом, что круто вздымался над горным скатом. Вверх по нему уводила узкая тропка. Поднявшись по ней, я оглядел сверху мирную долину Штрегойкавара, что словно бы дремала, огражденная с обеих сторон высокими синими горами. Между скалами, где я стоял, и деревней взгляд не различал ни хижин, ни каких бы то ни было следов человеческого обитания. По долине тут и там рассыпались хутора, но все они находились по другую сторону от Штрегойкавара, который и сам казался совсем крохотным — если посмотреть с угрюмых склонов, закрывших собою Черный Камень.
Скальная вершина представляла собою что-то вроде поросшего густым лесом плато. Я пробрался сквозь густые заросли — и очень скоро вышел на широкую поляну. Там-то и воздвигся длинный и узкий черный монолит: восьмигранник футов шестнадцати в высоту и примерно в полтора фута толщиной. Некогда его, со всей очевидностью, тщательно отшлифовали, но теперь поверхность была вся в щербинах и выбоинах — следствие яростных усилий уничтожить Камень. Однако молоткам удалось отбить разве что осколок-другой и уничтожить письмена, что некогда, по-видимому, спиралью вились вокруг монолита все вверх и вверх, до самой вершины. До высоты десяти футов от основания эти знаки почти полностью стерлись, так что проследить их направление было непросто. Выше они проступали отчетливее, так что я кое-как вскарабкался по монолиту, словно по стволу дерева, и рассмотрел их поближе. Все они были в большей или меньшей степени повреждены, но я был абсолютно уверен: языка этих символов на земле более не помнят. Я неплохо знаком со всеми видами иероглифического письма, известными ученым и филологам, и могу со всей определенностью утверждать, что ни о чем подобном я не читал и не слышал. Вот разве что грубые отметины на гигантском, странно симметричном камне в затерянной долине Юкатана имели с этими знаками что-то общее. Помню, когда я показал те насечки моему спутнику, профессиональному археологу, он предположил, что они — либо следствие естественного выветривания, либо выцарапаны от нечего делать каким-то индейцем. Над моей теорией о том, что камень-де на самом деле представляет собою основание давно разрушенной колонны, приятель мой просто-напросто посмеялся и сослался на его размеры: если бы колонна возводилась по самоочевидным законам архитектурной симметрии, то она достигала бы тысячи футов в высоту. Но я остался при своем мнении.