Александр Буров, «Бурелом», том III
Читатель с сожалением закрывает третий том «Бурелома», с тем чувством, которое обычно испытываешь, окончив хороший roman fleuve[183], свыкнувшись с характерами и психологией его персонажей. Их история, для большинства по крайней мере, остается, притом, как бы неконечной: почти все они еще живы, и автор оставляет их не в тихой пристани, а в самой середине взбаламученного моря, в критический момент начала Второй мировой войны, и когда их личные судьбы находятся на переломном пункте.
Многие из публики, наверное, разделят с нами желание, чтобы автор продолжил еще свое произведение и рассказал нам, что же будет дальше со ставшими нам так хорошо знакомыми – Дмитрием, Илларионом и Евлалией Иславиными, с князем Столетовым, с журналистом Балотиным, даже с мало симпатичным профессором Погореловым. Угадать было бы трудно, так как в последнем томе Буров нас угостил совершенными сюрпризами, которые, впрочем, вдумавшись, никак нельзя назвать ни неправдоподобными, ни нелогичными, и для которых были предпосылки даже на самых первых страницах трилогии.
Можно было бы ждать, что Иславины, во всяком случае отец и сын, погибнут в революцию. Не тут-то было! Один из них волею случая оказывается видным советским специалистом, одним из тех квалифицированных интеллигентов, с которыми большевики принуждены были считаться и церемониться, даже зная их несозвучный новому строю образ мыслей; другой – советским командиром типа Тухачевского и его друзей, о которых так интересно рассказывает сейчас в «Возрождении» Лидия Норд. Между тем Евлалия Иславина, которую мы видели очаровательной капризной девочкой, a затем светской дамой, замешанной в дворцовые и биржевые интриги, перерастает в третьем томе в глубоко трагический образ женщины, потерявшей мужа, сына, родину, брошенной в бедность и бесправие со стариком-дедом на руках. Ея страдания приводят ее к потере рассудка, и лишь в последних строках романа разум к ней возвращается… но здесь падает занавес, и мы не знаем, что ее далее ждет.
Появление вновь на сцену исчезнувшего еще в первом томе профессора Погорелова, связанная сложными узами с судьбой семьи Иславиных, создает сильный аффект своею неожиданностью и драматичностью. Допрашиваемый в чекистских застенках инженер Димитрий Иславин узнает в своем следователе бывшего либерального и революционного профессора, кумира левой молодежи… Жуткий и отталкивающий характер этого образа делается еще гораздо более выпуклым, и более страшным, от того, что автор говорит о нем без враждебности, без утрировки, наоборот, отыскивая и подчеркивая в нем оставшиеся человеческие черты, показывая, что он умеет страдать и любить. Но в нем нельзя не видеть родного брата самых мрачных фигур советского строя – кошмарных обер-палачей Крыленко и Вышинского.
Великолепно у Бурова все, что связано с эмигрантским Парижем, показанным в тонах беспощадной сатиры. Но даже при желании ничего нельзя ему возразить: его персонажи гротескны и нелепы, но все мы их встречали и встречаем на каждом шагу; они – сама жизнь. Чего стоит, например, все связанное с зарубежной газетой «Последние ночи»! Само название это словно бы изобретено Ильфом и Петровым, с их талантом зловещего юмора. Или вот отрывок из письма эмигранта брату на родину: «А что касается нашей общей зарубежной культурной жизни, то… съедаем друг друга»…
Если автор не пощадил эмигрантские нравы, то нельзя не признать, что и советскую действительность он сумел раскусить и передать с острей наблюдательностью и неизменным чувством смешного. Вот как технический специалист, в душе монархист и враг большевизма, Димитрий Иславин, выступает на советском производственном собрании: «Мы, советские работники, докажем нашими докладами и лабораторными анализами глубину и значение наших научных достижений, которые только и стали возможны, благодаря небывало щедрой постановке и оборудованию нашим Иосифом Виссарионовичем Сталиным советских научных институтов всех социалистических республик. Ему единому, отцу пролетариата, обязаны мы все, трудящиеся на фронтах науки и полезных ископаемых нашими достижениями»… Настоящая, типичная советская словесность, столь привычная всем, кто жил в СССР, столь нам всем надоевшая и ненавистная. Как чудно Буров сумел схватить и передать и язык, и суть этой галиматьи, обязательной там для всех, и принижающей даже выдающегося ученого до уровня и стиля малограмотного полуинтеллигента!
Метка и сцена, где рабочий Селезнев, бывший революционер, поет: «Падет произвол и восстанет народ», a советские академики, члены геологической экспедиции, переглядываются и перешептываются между собою, что такие песенки похожи на контрреволюцию. Вообще, этот персонаж Селезнева с его абсолютным разочарованием в коммунизме – один из самых символических и значительных в идеологическом смысле во всей трилогии.
183
«Роман-река» – термин, впервые предложенный французским писателем Роменом Ролланом для описания цикла нескольких романов, объединенных общностью персонажей и исторических событий.