Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти.
Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания… Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его…»
(Отметим: предлагалось не упразднить монархию, а сохранить в этом вопросе неопределенность до решения Учредительного собрания.)
«Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь к великому князю, взывая к его патриотическому мужеству, стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
— Если вы боитесь, Ваше высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите по крайней мере верховную власть в качестве "регента империи на время пока не занят трон", или, что было бы еще более прекрасным титулом, в качестве "прожектера народа", как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному собранию, как только кончится война.
Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствующих.
Среди всего этого смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и отправился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
— Обещайте мне, Ваше высочество, не советоваться с вашей супругой.
Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:
— Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас здесь нет; она осталась в Гатчине.
Через пять минут великий князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:
— Я решил отречься.
Керенский, торжествуя, закричал:
— Ваше высочество, вы — благороднейший из людей!
Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что свершившимся, непоправимым, Гучков облегчил свою совесть последним протестом:
— Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.
После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде средактировали акт временного и условного отречения. Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу, и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от императорской короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, представленного Учредительным собранием.
Наконец, он взял перо и подписал».
Почему же Михаил принял такое решение? Разве он был демократом? Нет, конечно. Или он твердо стоял за конституционную монархию и ему важно было заручиться поддержкой Учредительного собрания? Вряд ли. Хотя в тексте его отречения есть ссылка на волю народа, Учредительного собрания и, соответственно, на благословение Божие. Вот подписанный им документ:
«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных. Одушевленный единой со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное, возможно, в кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».
Великий князь Михаил решил вернуться к акции трехсотлетней давности. Тогда Земский собор в 1613 году избрал на царство Михаила из рода Романовых. В 1917 году ситуация в стране была сходной: наступило смутное время. Но только царство уже было не то, что прежде, и отношение к царям кардинально изменилось.
Как свидетельствовал Родзянко, претендент на царский престол вовсе не благоговел перед волей народа, а, скорее всего, опасался ее. «Великий князь Михаил Александрович, — вспоминал Родзянко, — поставил мне ребром вопрос, могу ли ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно, ибо… твердой вооруженной силы не имел за собой. Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомобиль не мог был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поезда из него».
Вот в чем была главная причина: «должность» царя стала смертельно опасной. Конечно, великий князь Михаил мог бы рискнуть и продолжить царство Романовых. Однако он решил не искушать судьбу и отрекся от престола.
На следующий день после этого судьбоносного события при встрече с Милюковым Палеолог услышал от него:
— Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима…
— В таком случае, династия Романовых свергнута?
— Фактически — да, юридически — нет. Одно только Учредительное собрание будет уполномочено изменить политический строй в России.
В стране осуществилось нечто нигде и никогда не бывалое: юридически сохранялось самодержавие, не свергнутое окончательно; буржуазное Временное правительство; Советы солдатских и рабочих, а затем и крестьянских депутатов. Получилась какая-то странная форма анархии, ибо реальной властью никакой орган управления не обладал.
27 февраля 2007 года были опубликованы массовым тиражом в «Российской газете» соображения А.И. Солженицына о Февральской революции. Они заслуживают отклика уже потому, что отражают, возможно, мнение значительного числа современных россиян. Во всяком случае, до сих пор творения этого писателя многими воспринимаются как откровения.
Сразу скажу: некоторые выражения и высказывания известного писателя вызывают недоумение. Конечно, он преимущественно повторяет то, что говорилось и до него, но в своеобразных сочетаниях и с некоторыми своими выводами. Основной его метод: предположить, а что бы произошло, если бы все было не так, как было, а так, как надо (естественно, с точки зрения автора).
Подобный взгляд — с интеллектуальной вершины, как бы некоего виртуального вершителя судеб, демиурга исторического процесса — характерен для Солженицына. Он привычно выступает в роли пророка.
Пожалуй, наибольшую вину за происшедшее он возлагает на царя, называя его поведение «хилой нерешительностью», безволием, если не отменной глупостью (ибо писатель тут же указывает простые меры, которые задушили бы революцию в младенчестве). Мол, «Государь… всё ждал, всё ждал, что уладится само, всё колебался, всё колебался — и вдруг почти без внешнего нажима сам извихнулся из трёхсотлетнего гнезда, извихнулся больше, чем от него требовали и ждали». Тем более что он перед февральскими событиями «уехал из-под твердого крыла царицы — беззащитным перед самым ответственным решением своей и российской жизни».
Я считаю Николая II фигурой роковой и трагической в нашей истории. Он был жертвой судьбы. Нечто подобное наиболее рельефно показано в древнегреческих трагедиях. Для христиан в подобных случаях принято ссылаться на Бога (древние греки обычно имели в виду волю богов). Правда, Солженицын не придерживается такой точки зрения. К сожалению, его чрезмерно упрощенный взгляд на исторические события может прийтись по душе неискушенным читателям. Именно примитивные идеи чаще всего завладевают массами людей, считающих себя интеллектуалами.