Правда, начиная совещание, Керенский представил себя Верховным правителем, громогласно заявив: «Я должен вам напомнить, что Временному правительству принадлежит неограниченная власть… Кто этого не понимает, тот будет иметь дело со мной». Но все-таки все понимали, что это слова юриста, адвоката. А вот генерал — это уже по-настоящему, серьезно.
Невысокий, худой, жилистый, широкоскулый генерал сурово и четко сообщил о том, что армия готова защитить демократию. Ведется беспощадная борьба с анархией и дезертирами. Необходимы решительные меры для установления порядка… Упоминание о порядке вызвало энтузиазм и аплодисменты в зале.
Тем временем на улицах, на демонстрациях господствовал красный цвет революции, звучала Марсельеза. По народной примете, багровая заря предвещает ненастье. Так бывает в природе. А в обществе? Как тут не вспомнить: цвет великих революций — красный.
Совещание продолжалось. Общее настроение собравшихся было не только тревожным, но и достаточно оптимистичным. Утверждение Корнилова об укреплении армии и ее верности Временному правительству внушало надежду на подавление хаоса.
Брешко-Брешковская, полная энергичная женщина, не сломленная многими годами ссылки, пламенная эсерка, призвала к вооруженному отпору германскому милитаризму, к защите демократических завоеваний. Но сделала оговорку: есть у русского народа и опасные внутренние враги — торговцы-спекулянты и капиталисты-эксплуататоры…
Слушавшим ее крупным банкирам и промышленникам — богачам, торговцам, капиталистам — такое заявление вряд ли пришлось по вкусу. Но они сочли за благо не обострять отношений с революционерами. Ведь Временное правительство было буржуазным, что их вполне устраивало.
Ну а возможно ли было объединить все демократические силы? Стихийные анархические процессы в стране определенно показывали отсутствие такого единства не на словах, а на деле. Вроде бы объединялись против чего-то: отсутствующего царизма и присутствующего внешнего врага. Но во имя каких идей? На этот счет мнения расходились порой диаметрально.
Задача была неразрешимая: соединить несоединимое. Торжественно и солидно сидят купцы и промышленники, «миллионщики», а неугомонная Брешко-Брешковская призывает их бороться… с самими собой как с внутренними врагами. А что скажет другой революционер, князь-анархист Кропоткин, двоюродного брата которого, харьковского губернатора, убили эсеры, «брешко-брешковцы»? Его выступление ожидалось с особым напряжением.
Как Рюрикович, он должен глубоко презирать такого рода собрание преимущественно плебеев. Как народник — презирать вдвойне этих эксплуататоров. Как анархист — втройне как убежденных государственников. На его месте следовало бы выйти, обвешанным бомбами, и метать их в зал… А он дружески обратился к залу:
— Граждане и товарищи! Позвольте и мне присоединить мой голос к тем голосам, которые звали весь русский народ… стать дружной стеной на защиту нашей родины и нашей революции… Родина сделала революцию, она должна ее довести до конца… Если бы немцы победили, последствия этого для нас были бы так ужасны, что просто даже больно говорить о них… Продолжать войну — одно великое, предстоящее нам дело, а другое, одинаково важное дело — это работа в тылу. Репрессивными мерами тут ничего не сделаешь… Нужно, чтобы русский народ во всей своей массе понял и увидел, что наступает новая эра… Разруха у нас ужасная. Но знаете, господа, что и в Западной Европе наступает новый период, когда все начинают понимать, что нужно строительство новой жизни на новых, социалистических началах…
Сделав паузу и уловив настороженность представителей правого крыла, оратор обратился непосредственно к ним:
— Мы многое не знаем, многому еще должны учиться. Но, господа, у вас есть… — Он вновь сделал паузу, почувствовав, что подумали эти преимущественно весьма богатые люди, и возразил им: — Нет, я не говорю про ваши капиталы. У вас есть то, что важнее капиталов, — знание жизни. Вы знаете жизнь, знаете торговлю, вы знаете производство и обмен. Так умоляю вас, дайте общему строительству жизни ваши знания. Соедините их с энергией демократических комитетов и Советов, соедините и то, и другое и приложите их к строительству новой жизни. Эта новая жизнь нам необходима…
Его прервали бурные аплодисменты. Возгласы: «Верно!», «Браво!». Никто не ожидал услышать от него ничего подобного. Отвергал ли он свои прежние убеждения о благе безвластия? Нет. Самоуправление, труд, знания, капитал. Если такое добровольное и честное объединение возможно, то и государственная система вроде бы излишня.
Однако Кропоткин не выказал оптимизма. Понимал: пока еще, кроме слов, ничего более существенного не предвидится; опасался гражданской войны, признаки которой замечал. Ведь и Великая французская революция начиналась с анархических народных выступлений, а продолжилась террором и кровавой междоусобицей. И в России все шло к этому.
Взрыв энтузиазма вызвало его предложение:
— Мне кажется, нам на этом Соборе русской земли следовало бы уже объявить наше твердое желание, чтобы Россия гласно и открыто признала себя республикой… При этом, граждане, республикой федеративной!
Вновь последовали овации (хотя, по-видимому, не всего зала). Новая неожиданность: Кропоткин не призывает к осуществлению сразу же коммунистической анархии. Он реалист и понимает, что отмена государственной системы, да еще во время войны, грозит крахом для России.
— Так вот, граждане, товарищи, — закончил он, — пообещаем же наконец друг другу, что мы не будем больше делиться на левую часть этого зала и правую. Ведь у нас одна Родина, и за нее мы должны стоять и лечь, если нужно, все мы, и правые и левые.
Его проводила овация всего зала. Неужели действительно ему удалось невероятное: объединить всех, несмотря на социальные и политические различия, любовью к Отечеству?
Идея единства была обоснована, провозглашена и поддержана всеми. Но это было только на словах и при одобрительных аплодисментах. Доводы Кропоткина вроде бы нельзя было опровергнуть. Но разве люди живут одной логикой? Нет, конечно. Логикой — лишь в малой степени.
У каждого из присутствующих в зале были свои личные интересы. У представителей всяческих партий и социальных слоев, разных организаций — свои групповые. Да, существует общая великая и благородная патриотическая цель. Но многие ли пожертвуют ради нее своими личными и групповыми интересами?
Видный русский социолог, историк и философ Н.Н. Кареев, присутствовавший на совещании, записал свои впечатления:
«Кропоткин, с большой белой бородой, говорил о необходимости братской любви, напомнив мне легенду об апостоле Иоанне, который, по преданию, в старости не уставал повторять: "Дети, любите друг друга". По окончании его речи мой сосед наивно сказал мне: "Вот кого бы сделать президентом республики…"
Ничто вообще так мало не соответствовало миролюбивой речи Кропоткина, как та озлобленная атмосфера, которая наполняла зал Большого театра… Она напоминала не общее ликование после победы, а перебранку неприятелей перед вступлением в бой».
Не удивительно ли: наиболее дружелюбную речь, исполненную христианского братства, произнес убежденный революционер и анархист! В этом сказалась замечательная личность Петра Алексеевича, его глубокие убеждения, вера в народ, а не в теоретические положения анархизма.
Анархия в наибольшей степени соответствует убеждениям любого народа. Близка ему, как это ни странно, и монархия. Самодержавный правитель в этом случае выступает как царь-отец. Он призван заботиться обо всех своих подданных. Беда, конечно, что на разных должностях сановники и чиновники озабочены своими благами. Кто может их урезонить? Только царь. Чем сильней его власть, тем слабей власть местных начальников, тем больше у народа свободы, больше безвластия. Ну, а в крайнем случае — бунтовать. Не против царя, а против тех, кто его добрую волю превращает в злую, в беззаконие.
За такую народно-крестьянскую направленность анархизма большевики называли его реакционным, мелкобуржуазным общественно-политическим учением, отрицающим диктатуру пролетариата. Под мелкой буржуазией подразумевалось преимущественно крестьянство, прочно привязанное к своему хозяйству, к земле.