1 сентября Россия была объявлена республикой, управляемой Директорией в составе пяти министров во главе с Керенским. Он — человек сугубо штатский, юрист — принял пост военного министра и Верховного главнокомандующего, явно переоценив свои силы и возможности. В первый же месяц своего назначения он получил суровый урок, так и не осознав его.
«Он выступал в Мариинском театре перед военной аудиторией, — писал Зощенко. — Он вышел на сцену с двумя адъютантами, которые замерли в неподвижных и почтительных позах, когда он начал свою речь.
Все шло, как полагалось. Бурные аплодисменты услаждали сердце военного министра. Но вот на сцену была брошена записка, которую Керенский сгоряча огласил, думая, что там комплименты. Группа офицеров писала, что адъютанты Керенского "марают честь мундира" тем, что, как фокстерьеры, делают стойку перед штатским человеком.
Взрыв смеха потряс здание театра».
Презрение к руководителю значительно хуже, чем неприязнь к нему. Большевики в этом отношении с точки зрения многих русских офицеров и генералов не были узурпаторами власти, а представляли собой, можно сказать, третью силу. Ее следовало опасаться, но не презирать. К тому времени, о котором идет речь, именно большевики или их сторонники стали возобладать в Советах. Благодаря пресловутому «Приказу № 1» и «демократизации» армии дисциплина в частях ослабла, настроение большинства солдат было анархическое. Если предложить им отправиться на подавление мятежников — рабочих и солдат Петрограда, — нет никакой гарантии выполнения приказа. Даже нельзя быть уверенным, что останешься после таких призывов живым.
Вот одно роковое и знаменательное происшествие. Утром 27 февраля взбунтовалась учебная команда лейб-гвардии Волынского полка. Начальник части штабс-капитан Лашкевич вошел в казарму и приказал всем строиться и направиться на подавление беспорядков. Революционно настроенный фельдфебель Кирпичников предложил ему покинуть помещение. Офицер настаивал, грозил покарать нарушителей дисциплины и был убит выстрелом в спину. Кто это сделал, осталось неизвестным. Однако назначенный 2 марта командующим Петроградским военным округом генерал-лейтенант Лавр Корнилов вручил Кирпичникову Георгиевский крест.
Большинство военачальников русской армии, которая из царской с марта стала революционной, а с сентября республиканской, без особого рвения относились к приказам Керенского, а вступать в острые конфликты с солдатскими Советами не решались.
«В 11 часов утра 24 октября, — рассказывает Зощенко, — Керенский явился в Мариинский дворец и, ввиду чрезвычайного положения, потребовал в своем слове все меры доверия и содействия. Совет республики устроил Керенскому овацию и стоя приветствовал его. Премьер, счастливый и взволнованный… поспешил в Штаб, чтобы заняться военными делами…
Между тем в Совете начались длинные дебаты о тексте резолюции. Этот текст… выработан был только к ночи. Целый день пропал на бесцельные споры и крики.
Большевики тем временем энергично вели подготовку восстания и в ночь на 26 октября стали занимать правительственные здания».
К Керенскому явилась группа казаков с подтверждением своей верности Временному правительству и ему лично. Как показали дальнейшие события, доверять этому заявлению не было оснований: Совет казачьих войск постановил не вмешиваться в борьбу правительства с большевиками. Когда этой же ночью Керенский отдал приказ казакам прибыть для защиты правительственных зданий, то получил уклончивый ответ: мол, пока у нас идет обсуждение, а затем начнем седлать лошадей. Но их лошади так и остались не оседланными.
Узнав, что суда Балтийского флота без его приказа входят в Неву, Керенский послал радиограмму: «Всем судам, идущим в Петроград без разрешения Временного правительства, приказываю: командирам подводных лодок топить суда, не повинующиеся Временному правительству». Столь несуразное распоряжение вряд ли можно было бы выполнить даже при большом желании. А тут и малого желания ни у кого из моряков не было.
«Полковник Полковников, — пишет Зощенко, — продолжал вести двойную игру и, уверяя Керенского в верности, агитировал офицеров тотчас арестовать премьера.
Тогда Керенский, видя измену Полковникова, принял на себя все командование. Однако дело ни на йоту не изменилось, так как, в сущности говоря, не над чем было командовать».
В чем-то крах Временного правительства напоминал падение самодержавия. В обоих случаях просматривается явный дефицит власти у тех, кто стоял во главе государства. Керенский мог с полным основанием повторить слова Николая II: «Кругом измена, трусость, обман». Но не сам ли он этому содействовал, проводя непоследовательную политику и взявшись руководить страной, умея лишь произносить вдохновенные речи?
«Изучая по материалам и документам его характер, — отмечает Зощенко, — видишь, что ему, в сущности, ничего не удавалось из того, что он задумал. Его слабая воля не доводила до конца ни одно из начинаний.
Он хотел спасти Николая II и не спас его, хотя много старания приложил к этому. Он хотел вести войну до победного конца, но создал поражение. Хотел укрепить армию, но не мог это сделать и только разрушил ее. Хотел лично двинуть войска против большевиков, но не собрал даже одного полка, хотя был Верховным главнокомандующим. Он с горячими речами выступал против смертной казни, а сам ввел ее.
Все его шаги, все замыслы и начинания гибли, извращались им и не доводились до конца…
Он… был крошечной пылинкой в круговороте революционных событий. Правда, за его спиной таились значительные силы контрреволюции. Но этими силами Керенский не располагал по своему усмотрению. Даже больше — эти силы… сами старались уничтожить его».
Николай II и Ленин тоже были пылинками в вихрях революций. Но царь при всех своих недостатках сумел достойно уйти с исторической сцены, о чем свидетельствует текст его отречения. Он оставался патриотом и не упивался в отличие от Керенского своей властью. Его, да и всей страны, беда была в том, что в трудные, критические годы России у него не хватило государственной мудрости и силы воли.
Ленин обладал решительностью и силой воли; действовал упорно и последовательно, а главное, имел какой-то особенный политический ум или, возможно, «нюх», чувство реальности, ощущение скрытых механизмов, динамики революционных вихрей, которые для многих представляются страшным хаосом.
Подобно профессиональным серфингистам, он умел воспользоваться надвигающейся и набирающей высоту и мощь волной — не морской, а социальной — для того, чтобы оказаться на ее гребне или, точнее, на скате близ вершины.
Там, где другие беспомощно барахтаются, подобно Керенскому, или отказываются от борьбы, подобно Николаю II, он ловко, смело, искусно лавируя, движется к намеченной цели. Он предвидит возможный спад революционной стихии, а потому точно выбирает момент восстания.
В этом отношении полезно вспомнить высказывание Сталина о двух сторонах политических движений. Он отмечал в них элементы объективный и субъективный.
К первому относятся «экономическое развитие страны, развитие капитализма, развал старой власти, стихийные движения пролетариата и окружающих его классов, столкновения классов и пр.».
Ко второму — отражение в сознании людей подобных процессов. «Если стратегия не в силах изменить что-либо в ходе объективных процессов движения, то здесь, в области субъективной, сознательной стороны движения, наоборот, поле применения стратегии широко и разнообразно, ибо она, стратегия, может ускорить или замедлить движение, направить по кратчайшему пути или совлечь его на путь более тяжелый и болезненный в зависимости от совершенств или недостатков самой стратегии».
Это он писал еще при жизни Ленина, в марте 1923 года, в статье «К вопросу о стратегии и тактике русских коммунистов». В ней он называл события октября 1917 года то переворотом, то революцией, словно это одно и то же. Впрочем, надо учитывать, что эта его статья появилась в газете «Правда» и была обращена к широким массам трудящихся, а не к теоретикам революционного движения.
Итак, был ли тайный заговор большевиков, задумавших свергнуть Временное правительство? Нет, тайного заговора не было. Это — один из антисоветских мифов Октября. Он придуман для того, чтобы представить данное событие результатом происков группки заговорщиков, дворцовым переворотом, свергнувшим законную власть.