РЫБЫ
Однажды я накупил в городе довольно много рыболовных снастей. Я намеревался отправиться как-нибудь ночью на рыбную ловлю в лодке; я представлял себе, как буду вытаскивать диковинных рыб из темной глубины. Мне удалось осуществить свою затею; я кружил по фьорду, но клева не было. Зато под утро я увидел лодку, которая медленно плыла среди шхер по воле ветра и волн. Я решил, что это брошеная лодка, и хотел было подобрать ее. Но когда я приблизился к ней, то понял, что мне придется отказаться от своего намерения. На дне ее лежали двое; они спали крепким сном. А на сиденьях красовались два новехоньких, даже не разобранных комплекта рыболовных снастей. Ай да умники!
С тех пор я больше не совершал ночных вылазок за рыбой, а снасти постарался сбыть с рук.
Но как-то я отправился к одной из маленьких пароходных пристаней под Экебергом. Та, кого я ждал, еще не прибыла; я стоял, бесцельно глядя в воду, и вдруг увидел в глубине несколько жирных рыб, которые теснились у свай причала, поигрывая плавниками. Они выглядели сытыми и раскормленными и навели меня на мысль о совместном обильном завтраке. Я решил попытать счастья.
В моем жилетном кармане нашлась дюжина запасных крючков — перед той памятной, тщательно подготовленной ночной вылазкой я всерьез опасался, что мне их не хватит. Поискав глазами на земле, я нашел несколько обрывков бечевы и связал их вместе. Затем я отправился на ближайшую стройку и стал переворачивать лежавшие в траве бревна и кирпичи. В примятой блеклой траве я нашел одного-единственного червяка и решил, что его вполне хватит на длительную рыбную ловлю.
Я уселся на край причала, и когда все было готово, погрузил червя в воду в качестве хитроумной приманки для глупых рыб. Четыре из них находились прямо подо мной; они подняли глаза и увидели червяка. Гм!
Это были четыре пескаря среднего возраста; опущенные уголки ртов придавали им простодушное выражение, и я подумал, как Наполеон в битве при Ваграме: «Теперь эти армии — мои!»
Но когда червяк опустился вниз, они тихо закружили вокруг него; одна из рыб увидела бечеву, на которой он болтался, и оскорбленно отвернулась, махнув при этом плавником. Все четверо удалились, как мне показалось, с легким кашлем, призванным скрыть их душевное волнение.
Я шевельнул леской, и червяк стал соблазнительно покачиваться, подобно окороку, висящему под потолком в кладовке, где в отдушину тянет ветром.
Рыбы приблизили друг к другу головы и покосились на червя; они то разевали, то закрывали пасти. И вдруг мое сердце возликовало — одна из этих осторожных рыб направилась прямо к червяку. Но что же она сделала! Лениво повернувшись, она деликатно захватила червя передними зубами и вместо того, чтобы как следует заглотнуть наживку, сноровисто стащила его с крючка. Когда рыба удалялась, кусочек червяка торчал в уголке ее рта, словно бы в насмешку; она подмигнула опустевшему крючку, и озорной рыбий глаз блеснул, как крышка от кастрюли, в которой отражается солнце.
Черт возьми! Я поспешно вытащил крючок на поверхность; нечего им было глазеть на него; к тому же я чувствовал нечто вроде жалости к бедняге крючку, который болтался в воде, беспомощный и окончательно разоблаченный.
Других червей достать было негде, и я подумал, что прибрежные улитки могут с таким же успехом подойти для наживки. Я пошел и набрал их целую пригоршню. Я никогда раньше не имел дела с улитками, их ведь нипочем не выкурить из их домика, и мне представляется, что это, с их стороны, не слишком остроумно. Я расколотил одну из раковин, вырезал самый лакомый кусочек и насадил его на крючок.
Угощение из улитки, казалось, возбудило пресыщенные аппетиты тех, внизу; рыбы долго пребывали в неподвижности, плотоядно отрыгивая, а затем та же самая рыба прибегла к той же уловке: небольшой щипок — и вот уже крючок вертится во все стороны, словно стыдясь своей наготы.
И все повторилось. Тот же прием. Четверо внизу выучились ему друг у друга и теперь, теснясь у крючка и отрыгивая, пожирали улиток, а их оловянные глаза выражали ленивое лукавство и самодовольство. Но они все больше и больше глупели, и я дал себе слово, что при первом удобном случае подцеплю одну из них на крючок, а уж тогда-то смогу насладиться видом ее глаз, которые она вытаращит с удивлением, очутившись на суше. Впрочем, я намерен был насладиться ее глазами не только в этом смысле.
Время шло, я позабыл обо всем на свете.
Лишь однажды, подняв голову, я увидел ясную гладь воды под солнечным небом, шхеры и поросшие лесом островки. «Куда же подевался этот пароход?» — рассеянно подумал я.
В другой раз взгляд мой скользнул по полуденному небу, и мне показалось, что я увидел гигантские белые металлические щиты или зеркала, которые, сверкая, вращаются там, наверху, в залитом солнцем пространстве.
Мир жил вокруг меня, но я об этом и думать забыл.
Пароход пришел и ушел, но это был не тот пароход, которого я ждал. Когда судно приблизилось, рыбы устремили друг на друга свои сытые глаза, те самые глаза, которые в данную минуту должны были бы не таращиться от любопытства, а таять у меня во рту, сдобренные солью и горчицей. Рыбы отправились прогуляться, а когда пароход ушел и вода снова успокоилась, четверо моих верных друзей снова были тут как тут, и вид у них был такой, словно они всю свою жизнь только и делали, что качались в гамаках.
Я удил таким образом уже три или четыре часа — дремал, курил и любовался чудесами, которые солнце творило в небе. Было тепло. Было тихо.
Подошел какой-то парень и захотел взглянуть на мой улов; я чуть не сгорел от стыда из-за того, что не поймал ни единого рыбьего хвоста.
Мы разговорились и затеяли торг из-за моего карманного ножа. Он хотел обменять его на свой, и мы долго вели переговоры. Боже, как он весь начинал лучиться добротой, когда я делал вид, будто готов сдаться на его уговоры. Но когда я в конце концов сказал, что не согласен — уж больно хороший был у меня ножик, — он разозлился. Он принял меня за простака, и то, что я оказался себе на уме, представлялось ему лишенным всякого смысла. Он обозвал меня нарушителем слова, дал волю своей грубости. Я сокрушил парня одной-единственной усмешкой, и он, раздавленный, убрался восвояси.
Время шло.
Мои рыбы уже не в силах были проглотить ни куска, иногда они роняли что-то изо рта.
Но вот снова показался пароход, он прошел под мостом со сложенной трубой. Я увидел красное пятно, движущееся по палубе под натянутым от солнца тентом.
И во мгновение ока я позабыл о рыбах.
КОМЕДИАНТЫ
В один довольно обычный будний день я обедал в трактире в Саннвикене. Над верандой висели ветви березы с золотисто-зеленой листвой, отсюда открывался прекрасный вид на крутой живописный горный склон. Стоял полуденный зной. Вокруг тишина. Где-то вдали шумела река, падая с крутизны.
Вдруг прямо под верандой раздались резкие звуки трубы. Они перешли в медленную гудящую мелодию, старую, забытую — «После бала» или «Sweet Mary» [ «Милая Мэри» (англ.)]. «Это, верно, негодный кучер купил корнет на аукционе, — подумал я, — верно, он спятил от этой жары. Не иначе».
Но, услышав своеобразный ритмический топот на садовой дорожке, я навострил уши и глянул вниз… Там на квадратном коврике, расстеленном на гравии, вертелся вокруг своей оси человек в грязном розовом трико! Другой тощий акробат стоял, облокотясь на ограду, и дудел в помятый и ободранный корнет. Потом я заметил девушку в шерстяном трико и тоненького красивого мальчика с черными как смоль волосами.
Молодой акробат закончил работу тремя ловкими арабскими прыжками. Разогревшись хорошенько, он по инерции сделал вдобавок два отчаянных сальто, подобно оратору, который все время великолепно владел собой и вдруг совершенно неожиданно разразился ругательствами и проклятиями.