Темнота сгущалась. Ни на земле, ни на воде невозможно было ничего различить. И тут с того места, где лежал Кьель, во тьме сверкнула полоска огня, раздался выстрел, и на прибрежную гальку посыпалась дробь.
Внезапно флейта запела прямо над моей головой, и в тот же момент я увидел всю стаю. Они собрались для нового наступления, но теперь было уже так темно, что я заметил птиц лишь на расстоянии двадцати аршин…
Бах!.. Бах!.. И стая снова исчезла из виду, отступила, шумно махая крыльями, звучание флейты резко оборвалось. Но две птицы из крылатой стаи рухнули вниз. Одна упала мертвой на ребристую гальку, другая плавала в воде у берега. Когда я подошел к ней, она уже не пела, а громко жалобно кудахтала, как курица. Все приключение свелось к тому, что я взял эту домашнюю птицу и добил ее. Мертвый кроншнеп — всего лишь большая съедобная птица.
По-видимому, стая кроншнепов решила вернуться для того, чтобы форсировать препятствие, из-за которого она уже потеряла две жизни. Они вернулись. Но на этот раз с поразительной скоростью. Птичья стая ринулась, как шквал, одна птица пролетела так близко от меня, что воздушная волна прямо-таки обожгла мне ухо, как раскаленный болт; завидев стаю, я тут же нажал курок, этого было достаточно для того, чтобы они отступили, поднялись вверх вертикальным столбом и наполнили воздух гомоном.
Они вернулись еще раз, стремительно преодолев препятствие, в тесном строю, вихрем промчались мимо, но я все же успел подстрелить двух птиц из этой стаи. На этом битва закончилась. Победили обе стороны.
Еще несколько минут кроншнепы пролетали по одному, но я уже не мог разглядеть их, только слышал, как они летели мимо, издавая свист. Они прорезали мрак прямо над моей головой, и голоса их звучали гневно, взывали к отмщению, эти тяжелые птицы поведали мне и о том, что летят они с быстротой молнии.
Казалось, будто вокруг меня бушует кровавая буря: отступающие и гибнущие птицы превратили сгустившуюся тьму в живое существо.
Я свернул головы трепещущим, теплым подранкам, вдыхая сладковато-ядовитый запах бездымного пороха. Потом на острове наступила мертвая тишина. Мы поплыли домой, над нами сияло звездное небо, а в океане, словно морское свечение, горели огни кораблей. Такова была моя поездка на остров кроншнепов.
СЕВЕРНАЯ ВЕСНА
Я возвратился из Берлина, Парижа, Лондона… и т. д. и должен был написать об этой поездке, но вот я обнаружил, что минуло три недели, а я вместо того, чтобы высказывать суждения о европейских столицах, провожу дни в святой праздности, разгуливая под буками или раскатывая на велосипеде по дорогам Зеландии с ромашкой в петлице. Таково, видимо, право минувшего времени. Мое краткое путешествие, которое, пока впечатления были свежи, казалось мне достойным многих объемистых отчетов и затрагивающим ряд необычайно важных вещей, теперь вдруг поблекло в моих глазах, память охладела к нему и не пожелала его оживлять. И я понял, что истинной обработкой моих путевых заметок должна стать корреспонденция с места, отчет о перерыве в ходе событий, описание погоды и весны здесь, дома. Минувшее утрачено, но тем полнее проявляется настоящее.
Разве весна в нынешнем году не прекраснее, чем когда бы то ни было? Как всегда капризная и невыносимо долго берущая разбег, но мало-помалу одерживающая победу и неотвратимо ширящаяся, как туше в оркестре. Поистине, мне видится особая милость природы в том, что северная весна вообще когда-либо наступает, и тем не менее это происходит каждый год! Вовсе не обязательно быть мечтателем или ограничивать свой мир рассуждениями о поэзии, хотя подчас именно так можно постичь действительность, чтобы признать, что май месяц в Дании — это величайшее чудо природы, и научить себя понимать это — значит обрести огромное богатство.
Как нова каждая наступающая весна, как бесконечно богата она оттенками, наполнена своей особой атмосферой — такая же, как и другие весны, и в то же время иная, это и повторение, и возобновление… и каждая весна неизменно кончается тем, что поглощает все воспоминания; все как будто такое же, и тем не менее…
Те же буки И белые ночи, И то же счастье!
А леса в окрестностях Копенгагена, Олений заповедник, лужайка Охотничьего замка, Эресунд! Ты просто-напросто умер и вознесся на небеса; все минувшее, трудная долгая зима как бы вычеркнуты из сознания. Ты обрел бессмертие, и нет иного блаженства, кроме зеленых шелестящих буков и счастья ощущать, что ты живешь!
Я утверждаю, что нет в мире леса краше Оленьего заповедника, и ничто не может сравниться со счастьем ощущать себя датчанином, обладающим всем этим великолепием! Зеландия, вся Зеландия превращается в несравненный зеленеющий сад, и нет на свете острова краше!
А сам Копенгаген — разве не изумителен он в мае? Разве не насыщен здесь каждый день, каждый час сладкой истомой, зеленью, воздушностью, прохладою? Разве есть на свете другой такой город? Открытый, с массивами садов, с башнями, покрытыми патиной от переменчивого влажного воздуха, раскинулся он, дыша Балтийским морем, где постоянно дующий ветерок приносит ароматы шампанского с Зунда, из Швеции.
Швеция — мне знакома тамошняя весна, я знаю, как изумительна она в мае; она еще привлекательнее из-за того, что севернее, из-за того, что там приход солнца еще больше ощущается как особая милость природы.
Но я не поеду туда в нынешнем году, теперь я стал умнее и на май останусь дома. Разумеется, весной нас одолевает тяга к странствиям, мы рвемся из дома на все четыре стороны, и если в такой момент нам придет на ум Швеция, ее березовые леса, ее гранитные полы в Рюгене, ее можжевеловые заросли, то мы, можно сказать, в некоем трансе, садимся в поезд и спустя несколько часов прибываем туда, выходим на платформу и во все горло запеваем на ветру старинный псалом.
Само собою, это в том случае, если мы еще раньше не поддались такому же безумному порыву при мысли о Норвегии и не находимся на пути в Кристианию, ощущая, как некое таинственное благоухание проникает к нам в душу. Дикая норвежская весна! Роща Студентерлюнд, которая зеленеет на солнцепеке за одно-единственное утро, гравий на Променаден, где пахнет озоном оттого, что юные девушки прохаживаются там и озонируют воздух движением своих коленок. Нет, я не помчусь туда нынче сломя голову, я знаю, как красив и живописен в это время Кристиания-фьорд, но из Дании я никуда не поеду.
Однажды утром я иду на Западное кладбище и обозреваю его. Здесь находится один из красивейших наших парков. Он расположен выше, чем парки внутри города, растет более вольно; быстро поднимаются молодые деревца, обдуваемые морским ветром, и крона их становится все гуще. Тайной веет от могил под бескрайним синим небом, сияет солнце, слышен отдаленный шепот листвы. Дорожки после ночного ливня напоминают всемирный потоп в миниатюре; повсюду видны следы дождевых червей, которые в эту пору по ночам совершают великие переселения.
Здесь полно соловьев, которые зовут и манят друг друга в эти солнечные утренние часы, а деревья дышат прохладой и, кажется, становятся все зеленее с каждым часом. Соловьи напоминают мне о тропиках, где они слышны постоянно. В их звонких, как ксилофон, трелях — отзвук экзотики; чудится, будто поблизости колышутся пальмы и банановые деревья, а в воздухе разлит запах камфары. Соловья я впервые услышал в тропиках, и он никогда не станет для меня датской птицей. Мне гораздо ближе черный дрозд. Любопытно наблюдать эту черную птицу, глядящую на вас с одного из надгробий, куда она уселась, чтобы пропеть свою нехитрую песнь. Что известно ей? Что мы сами подразумеваем под своими символами?
Вот стоит высокий стройный тополь, подрагивая всей своей редкой просвечивающей кроной, состоящей из крошечных, отливающих медью листиков, которые трепещут и качаются на ветках под легким бризом. Все это тонкое светлое деревце слито воедино с небом, солнцем, ветром — и послушайте, как оно говорит! Оно качает головой, шепчет что-то, толкует само с собой, такое трепетно-молодое и одновременно такое древнее!