— Ну, тогда вас надо пожалеть, — сказала Надежда Николаевна.
— Это почему же?
— Да я вот что думаю: только очень безразличный к жизни человек не знает одиночества.
Чувство неправдоподобия происходящего, возникшее в Оле в этой комнате, не развеялось, а еще более усилилось; она с ожиданием взглянула на дверь, за которой скрылась Катя, — там лежал, может быть, умирающий человек, и вместо того, чтобы быть с ним, в его тревогах, они сидят в гостиной и ведут беседу, не имеющую к нему отношения. Оля увидела, что Борис приготовился возразить Надежде Николаевне, и не дала ему сделать этого:
— Борис, перестань! Слышишь?
Он пригладил бородку и покорно согласился:
— Ну, хорошо, хорошо…
В тот же вечер, как это случилось с Александром Петровичем, и врачи поставили диагноз, Катя твердо решила, что мужа ни в какую больницу не отдаст. Она задала себе твердую и жесткую задачу: сделать все, чтобы Александра Петровича поставить на ноги. Только на это надо направить мысли и поступки, а все остальное, что бы ни происходило, не должно ее задевать. Так Катя и повела себя, и, когда вчера утром, после плохой ночи, Александр Петрович пригласил ее к себе и потребовал, чтобы она дала телеграммы Оле и Надежде Николаевне, она ничем не выказала своего волнения и тут же, в спальне, где он лежал, продиктовала текст по телефону, — сделала она это с расчетом: а вдруг кто-нибудь из женщин не приедет, тогда Александр Петрович будет знать — произошло это не по вине Кати…
Ей нужно было сейчас обдумывать каждую мелочь, предвидеть все, потому что любой неверный шаг мог обернуться трагедией, она это отлично осознавала, в другое время она бы ни за что не согласилась с просьбой Александра Петровича, сочла бы ее причудой, каких он выкидывал за их совместную жизнь немало, но тут она не позволила, чтобы в ней шевельнулась хотя бы капля ревности. Он так хочет, и этого достаточно… Она и встретила Надежду Николаевну и Олю ровно, стараясь быть как можно спокойнее, не растрачивая чувств ни на удивление, ни на неприязнь, ни на какие иные эмоции, ей нужно было быть вежливой — и более ничего, она охраняла покой своего дома и здоровье мужа, она даже сумела показать, что не узнала Бориса, хотя как увидела его, так чуть не вскрикнула, — вот уж кого не ждала на пороге своей квартиры, и он тоже, видимо, понял, что и ему не надо узнавать ее, а может быть, был готов к этой встрече, от кого-нибудь узнал, что она вышла замуж за Александра Петровича: ох и тесен же этот огромный мир!.. Ни при каких других обстоятельствах Катя не пустила бы этого человека к себе в дом, но и этим она должна была пожертвовать, потому что понимала: затей сведение счетов, сразу уйдешь от главного, чем сейчас живешь. Пусть уж эта сторона жизни, что течет теперь, не касаясь судьбы Александра Петровича, движется без ее прямого участия; как уж задалась — пусть и течет…
Так она решила, и поколебать ее в этом решении было невозможно. Старичок кардиолог сказал: спасение Александра Петровича в полном покое, и за это она вела борьбу.
Одним из первых приехал Спешнев, сбросил пальто в прихожей и, держа под мышкой аккуратненькую папку, приглаживая побитые сединой волосы, поджарый, легкий, прошел в гостиную. Катя всегда его побаивалась; вообще-то она никогда не страшилась людей, окружавших мужа, находила с ними общий язык, но Спешнев словно бы все время держал ее на расстоянии, он был неизменно вежлив, малословен; никогда Катя не слышала от него какой-либо жалобы, никогда он не обмолвился о каких-нибудь личных делах; сначала она думала — он просто сухарь, эдакий механический человек, но о нем долетали слухи как о заботливом семьянине, и она видела его несколько раз на концертах симфонической музыки во Дворце культуры, видела его лицо, как он воспринимает музыку — словно стараясь вобрать ее всю, наслаждаясь звуками и не скрывая этого своего наслаждения, да еще было много других примет, показывающих, что Спешнев вовсе не сухарь, а живой и, видимо, широкий человек, умеющий насладиться жизнью, но пробиться к его потаенным мыслям и чувствам Кате ни разу не удалось, он сохранял для нее вид загадочный, а то, чего Катя не понимала в людях, ее всегда пугало.