И сейчас Спешнев повел себя несколько странно: он сел к журнальному столику, вынул лист бумаги, шариковую ручку и, вместо того, чтобы выразить Кате свое сочувствие, стал дотошно расспрашивать, что сказали врачи, какая была кардиограмма, словно сам был специалистом по этой болезни, и, когда Катя отвечала, рисовал на листе бумаги нечто похожее на график; выслушав про болезнь Александра Петровича, Спешнев задумался, будто ему нужно было принять решение, потом неожиданно спросил:
— Я могу к нему?
— Нет, — строго ответила Катя.
— Почему же?
— Вы ведь по делу?
— Безусловно, по делу, — согласно кивнул Спешнев.
— Ну вот, — вздохнула Катя, — а он еще очень слаб.
— На этот счет у меня своя точка зрения, — сказал Спешнев, разглядывая собственный рисунок на бумаге.
— Возможно, — заметила Катя. — Но в этом доме сейчас главное — моя точка зрения. А она такая: пока он болен, никто к нему по заводским делам не пройдет. И я бы вас просила передать всем товарищам, что никого с завода я сюда не пущу.
— Ну, это вы напрасно, — нисколько не удивившись резкому тону, ответил Спешнев. — Самое лучшее состояние для больного — это не чувствовать себя больным, а быть причастным к делам… Тем более то, с чем я к нему иду, не требует усилий. Нужна его подпись на одной из бумаг для немецкой фирмы, которая поставила нам оборудование. Тут уж ничего не сделаешь, нужна именно его подпись.
— Ничего, — решительно сказала Катя, — придумаете что-нибудь, чтобы выйти из положения… Я ведь знаю: пущу вас, он начнет расспрашивать, а вы должны будете отвечать. И пойдет… Нет, я так решила, так и будет, — она говорила с ним резко, потому что действительно побаивалась его, и этот ее тон служил ей защитой.
Он посидел, подумал, сказал:
— Ну что же… — И поднялся. — Все-таки передайте ему, что я заходил… И все, о чем мы говорили, передайте…
— Не обижайтесь, — ответила Катя, — но только когда увижу, что это ему не повредит…
Он надел пальто и уже собирался попрощаться, унося с собой аккуратненькую папочку, когда Катя вдруг спохватилась: все-таки Спешнев — главный инженер завода и заместитель Александра Петровича, она не должна была быть с ним так суха. И все-таки…
«Вот так и будет, — подумала она, когда закрылась за ним дверь. — Вот только так и надо…»
А спустя полчаса появилась жена режиссера Гороховского. Катя не могла ее не впустить, уж очень был встревоженный вид у этой женщины, и коричневые удлиненные глаза ее, как назвал их Александр Петрович, «глаза египтянки», были заплаканы.
— Какое несчастье… какое несчастье, — запричитала она, входя в прихожую. — Мы, как узнали, ужаснулись… Я ведь это пережила. У моего тоже был инфаркт. Он шлепнулся за кулисами. Можете себе представить, и ведь не от горя, а удача была, настоящая удача. Двадцать раз занавес в финале поднимали. Зал кричал: «Гороховского!», а он у меня — на полу. Неотложку вызывали, реанимационную машину… Кошмар!
Катя напоила ее чаем, и, когда они сидели за столом Гороховская, словно между делом, сказала:
— А мы, наверное, уедем отсюда. Так уж сложилось. Вчера мужа приглашал начальник областного управления культуры. Выразил отношение к спектаклю… Странно немножко: спектакля-то он не видел. Конечно же ему передали слова Александра Петровича, потому что он примерно то же самое мямлил… В общем, решили пока спектакль не давать, поправлять, мол, надо… Ну, сами понимаете, если так начинается, то дальше хода не будет. Лучше уехать… Приглашений много, но жаль. Тут труппа интересная, планы были у нас большие… Но что же поделаешь…
Катя поняла: эта женщина рассчитывала на ее помощь. Катя прежде бы обязательно вмешалась и добилась бы успеха, но сейчас… Она только вяло подумала: «Потом… Когда-нибудь… Не до этого…» И, не получив от нее ответа, жена Гороховского ушла, судя по всему очень расстроенная, и Катя постаралась побыстрее забыть о ее приходе.
Она так рьяно охраняла покой Александра Петровича, что даже попыталась не пустить к нему секретаря обкома Любецкого, низкого, кряжистого человека с пронзительно-насмешливыми глазами, и председателя облисполкома Вахрушева, которые без телефонного звонка нагрянули в квартиру, чтобы навестить Александра Петровича.
— Ну, это вы уж зря нам не доверяете, — сказал Любецкий. — Мы ведь его расстраивать не будем, только приятное скажем…
И это ее убедило, но все же она пошла в спальню вместе с ними.
Так было вчера, а сегодня… Она должна была привести к нему двух женщин, его бывших жен, она не могла ни отложить, ни отменить этой встречи, он сам все решил, и ей оставалось лишь повиноваться. Это так, но…
Ей необходимо было прикинуть все, что может произойти во время встречи Оли и Надежды Николаевны с Александром Петровичем, она задумалась над этим еще вчера, но очень быстро поняла: любой вариант представлять бесполезно, ведь она не знает этих женщин; правда, Олю видела однажды, но та явно была не в себе, так свежа еще была женская обида покинутой, что судить об Оле по тогдашнему состоянию нельзя. И Катя стала ждать. Ожидание оказалось мучительным, сначала ей хотелось, чтобы ни та, ни другая не приезжали, но потом поняла: это не годится, ведь Александр Петрович может разгневаться или опечалиться, а это бы отразилось на его состоянии… И вот они прибыли, сперва одна, потом другая; с первой минуты, как увидела она Надежду Николаевну, то сразу и решила — ее опасаться не стоит: тихая, мирная женщина, прочно и давно ушедшая в свою жизнь, далекую от Александра Петровича, — и так было до той поры, пока Надежда Николаевна не признала старой картины на кухне; вот это заставило Катю насторожиться, чутьем охранительницы покоя она уловила опасность; нет, тут дело было вовсе не в Надежде Николаевне, а в Александре Петровиче, ведь не случайно же он столько лет берег эту пошленькую картину, устроил ей, Кате, серьезную взбучку, когда она перенесла картину из его кабинета на кухню, но потом как-то смирился и, она видела, не раз любовался небольшим полотном, висевшим в простенке… Тут явно таилась опасность… Она думала, как ей быть, как повести себя, но не находила ответа, ей не о чем было договариваться с Надеждой Николаевной, и она стала ждать приезда Оли, надеясь, что появление этой женщины подскажет, какую позицию ей занять.
Приезд Оли не вызвал в ней никакой тревоги; как только она увидела рядом с ней Бориса, ей сразу же стало ясно, как уязвима эта женщина, да и, судя по ее поведению, она давно утешилась и приехала сюда на зов Александра Петровича только потому, что в ней еще сохранилось чувство долга перед этим человеком; будучи натурой нервной, она должна была этот долг отдать, иначе ее бы замучили собственные терзания, так что прибыла она в Л. более из-за себя, чем из-за Александра Петровича… Рассудив так, Катя положила не откладывать свидания, чем быстрее оно произойдет, тем легче будет для всех, и, чтобы все держать под своим контролем, она твердо решила привести обеих женщин к Александру Петровичу, но ни одну из них не оставлять с ним наедине…
Она вошла к нему, когда он лежал, вытянув вдоль туловища, поверх одеяла, длинные руки, и, размышляя о чем-то, смотрел в потолок; он очень изменился за эти дни, лицо обрело землистый цвет, глаза потускнели.
Медицинская сестра увлеченно читала книгу, сидя возле окна, и не заметила прихода Кати, а когда услышала шаги рядом с собой, вскинула голову:
— Ой! А я зачиталась…
Вот этот ее вскрик заставил и Александра Петровича взглянуть на Катю. Он посмотрел на нее, словно спрашивая: «Стряслось что-нибудь?» — и она ответила:
— Они приехали… Надежда Николаевна и Оля. Как ты хотел… Я могу их привести к тебе.
«Сейчас?» — спросили его глаза.
— Сейчас, — ответила она.
— Хорошо, — кивнул он.
Она уже было повернулась к двери, как он остановил ее:
— Обожди… Причеши меня…
Она подошла к нему, взяла с тумбочки, уставленной лекарствами, расческу и стала приводить в порядок его волосы и тут же ощутила легкую дрожь его кожи, почувствовала, как на лбу у него выступила испарина.
— Ну вот что, — сказала она спокойно и твердо. — Если ты будешь так психовать, я их отправлю немедля в Москву и никакая встреча не состоится… Возьми себя в руки! Разве ты не можешь понять: любое твое волнение опасно…
— Могу, — ответил он и слабо улыбнулся. Помедлив, добавил: — Тебе показалось, я вовсе не волнуюсь…
Она увидела, что он и вправду успокоился или справился с собой, теперь она была уверена, что он не станет больше волноваться, сумеет найти нужный тон, немного шутливый, а для него всегда было главным найти именно верный тон.
— Хорошо, — сказала она, — я пошла за ними… А ты будь умницей…