Так было вчера, а сегодня… Она должна была привести к нему двух женщин, его бывших жен, она не могла ни отложить, ни отменить этой встречи, он сам все решил, и ей оставалось лишь повиноваться. Это так, но…
Ей необходимо было прикинуть все, что может произойти во время встречи Оли и Надежды Николаевны с Александром Петровичем, она задумалась над этим еще вчера, но очень быстро поняла: любой вариант представлять бесполезно, ведь она не знает этих женщин; правда, Олю видела однажды, но та явно была не в себе, так свежа еще была женская обида покинутой, что судить об Оле по тогдашнему состоянию нельзя. И Катя стала ждать. Ожидание оказалось мучительным, сначала ей хотелось, чтобы ни та, ни другая не приезжали, но потом поняла: это не годится, ведь Александр Петрович может разгневаться или опечалиться, а это бы отразилось на его состоянии… И вот они прибыли, сперва одна, потом другая; с первой минуты, как увидела она Надежду Николаевну, то сразу и решила — ее опасаться не стоит: тихая, мирная женщина, прочно и давно ушедшая в свою жизнь, далекую от Александра Петровича, — и так было до той поры, пока Надежда Николаевна не признала старой картины на кухне; вот это заставило Катю насторожиться, чутьем охранительницы покоя она уловила опасность; нет, тут дело было вовсе не в Надежде Николаевне, а в Александре Петровиче, ведь не случайно же он столько лет берег эту пошленькую картину, устроил ей, Кате, серьезную взбучку, когда она перенесла картину из его кабинета на кухню, но потом как-то смирился и, она видела, не раз любовался небольшим полотном, висевшим в простенке… Тут явно таилась опасность… Она думала, как ей быть, как повести себя, но не находила ответа, ей не о чем было договариваться с Надеждой Николаевной, и она стала ждать приезда Оли, надеясь, что появление этой женщины подскажет, какую позицию ей занять.
Приезд Оли не вызвал в ней никакой тревоги; как только она увидела рядом с ней Бориса, ей сразу же стало ясно, как уязвима эта женщина, да и, судя по ее поведению, она давно утешилась и приехала сюда на зов Александра Петровича только потому, что в ней еще сохранилось чувство долга перед этим человеком; будучи натурой нервной, она должна была этот долг отдать, иначе ее бы замучили собственные терзания, так что прибыла она в Л. более из-за себя, чем из-за Александра Петровича… Рассудив так, Катя положила не откладывать свидания, чем быстрее оно произойдет, тем легче будет для всех, и, чтобы все держать под своим контролем, она твердо решила привести обеих женщин к Александру Петровичу, но ни одну из них не оставлять с ним наедине…
Она вошла к нему, когда он лежал, вытянув вдоль туловища, поверх одеяла, длинные руки, и, размышляя о чем-то, смотрел в потолок; он очень изменился за эти дни, лицо обрело землистый цвет, глаза потускнели.
Медицинская сестра увлеченно читала книгу, сидя возле окна, и не заметила прихода Кати, а когда услышала шаги рядом с собой, вскинула голову:
— Ой! А я зачиталась…
Вот этот ее вскрик заставил и Александра Петровича взглянуть на Катю. Он посмотрел на нее, словно спрашивая: «Стряслось что-нибудь?» — и она ответила:
— Они приехали… Надежда Николаевна и Оля. Как ты хотел… Я могу их привести к тебе.
«Сейчас?» — спросили его глаза.
— Сейчас, — ответила она.
— Хорошо, — кивнул он.
Она уже было повернулась к двери, как он остановил ее:
— Обожди… Причеши меня…
Она подошла к нему, взяла с тумбочки, уставленной лекарствами, расческу и стала приводить в порядок его волосы и тут же ощутила легкую дрожь его кожи, почувствовала, как на лбу у него выступила испарина.
— Ну вот что, — сказала она спокойно и твердо. — Если ты будешь так психовать, я их отправлю немедля в Москву и никакая встреча не состоится… Возьми себя в руки! Разве ты не можешь понять: любое твое волнение опасно…
— Могу, — ответил он и слабо улыбнулся. Помедлив, добавил: — Тебе показалось, я вовсе не волнуюсь…
Она увидела, что он и вправду успокоился или справился с собой, теперь она была уверена, что он не станет больше волноваться, сумеет найти нужный тон, немного шутливый, а для него всегда было главным найти именно верный тон.
— Хорошо, — сказала она, — я пошла за ними… А ты будь умницей…
4
Когда Александр Петрович окончательно очнулся на широкой деревянной кровати и осознал, что с ним произошло, он тут же подумал: «Это все, я умираю…» — и ему сделалось страшно, так страшно, что он ощутил себя маленьким, словно превратился в беспомощного мальчишку, едва вставшего на ноги, чтобы сделать первые шаги, и перед ним выросла черная, бездонная яма, такая огромная, что ни обойти, ни перепрыгнуть было невозможно. Ощущение полной беззащитности и беспомощности еще более усилилось, когда ему дали выпить лекарства из столовой ложки, поднесенной ко рту; ему захотелось плакать, он уже успел забыть, когда в последний раз возникало в нем такое желание, а тут слезы подступили к горлу, Александр Петрович не в силах был сдержать их. Слезы не облегчили его, мысль о том, что в любую секунду жизнь может оборваться, сковывала Александра Петровича, создавая внутреннюю необоримую дрожь, и этот страх, даже ужас поначалу поглощали его целиком, пока он не уснул под воздействием лекарств.