Он проснулся засветло, увидел дремавшую на стуле сестру, а на соседней кровати лежавшую с открытыми глазами Катю, и первое, что пришло ему на ум: «Еще жив…» — и он обрадовался, что дарована отсрочка. Катя разбудила сестру, они захлопотали, забеспокоились вокруг, него, но Александр Петрович не мог отдаться их заботам, он продолжал думать о своей смерти, но теперь в нем появилась слабая надежда: если удалось прожить ночь, то, может быть, удастся еще далее отодвинуть кончину. Теперь он стал думать о нелепости случившегося, — ведь ничего такого не происходило в его жизни: не было ни серьезных болезней, ни катастроф, никаких иных событий, которые бы вдруг обрушились на него, он был силен и уверен в себе, когда по нему ударила беда и сразу же отбросила на край бездны. За что? Ведь он так еще нужен. Всем. И Кате, и этой еще не окрепшей в жизни девочке, его дочурке Танюше, и огромному заводу, который был под его началом, он нужен людям и поэтому не должен умереть — так он размышлял, словно пытался кому-то доказать необходимость своего существования, кому-то такому, от которого все это зависело, — ведь в повседневной жизни он привык думать, что все от кого-то зависит так же, как судьбы многих часто поворачивались им самим; Александр Петрович находил все больше и больше поводов, чтобы окончательно доказать нелепость своего ухода из жизни, и эти размышления в какой-то мере отодвигали страх.
Старичок кардиолог объяснил ему, что страх — непременный симптом его болезни и с этим надо на какое-то время примириться. Александр Петрович это понял, но принять не мог, он подумал: врач успокаивает его, такая уж обязанность у врачей — успокаивать больных, но он сам отлично чувствует, что смерть стоит рядом. Чтобы все-таки преодолеть в себе тяжкое чувство, он стал вспоминать, что на войне много раз подвергался смертельной опасности, бывали мгновения, когда начинало казаться: все, это конец, — и все-таки находилась лазейка, щель, и он выскакивал; конечно же и там, на войне, он испытывал приступы ужаса, но, как правило, они были краткими, он научился подавлять их в себе и недаром слыл смелым человеком. Почему же, когда был мальчишкой и вся жизнь еще открывалась перед ним, он был лишен этого всепоглощающего страха, а теперь, когда ему стукнуло пятьдесят пять, и много пережито, и всего изведано, и столько осталось позади, что и удивляться почти нечему, он так испугался за свою жизнь?..
Он мучительно размышлял над этим и, привыкший находить точные и нужные формулировки, нашел для себя такую: «Слишком много накопилось в душе, что было безмерно дорого и прочными нитями связывало с жизнью; осознать, что они могут оборваться навсегда, — выше человеческих сил». Такая формулировка несколько примирила его со своим страхом, и теперь, как ему показалось, надо было обдумать, что он еще может предпринять в жизни, если ему отпущен самый короткий срок, что он еще успеет в ней сделать?.. И сразу перед ним встала стена, он словно уперся в нее головой, отлично ощущая, что там, за этой самой стеной, — множество не решенных им дел… Стоит ухватиться хоть за одно из них, как на него мгновенно обрушится лавина и он не сумеет выкарабкаться из-под нее. «Мне не надо об этом… — стал рассуждать он. — Все равно ничего не успею. Катя и Танюша… Они сумеют прожить без меня. Конечно же им будет трудно…» Он все дальше и дальше уходил от мысли, что необходимо срочно действовать, более того, постепенно эта мысль ему, человеку, неподвижно лежавшему в постели, стала казаться нелепой, заменилась другой: а что бы он мог получить доброго и хорошего напоследок?.. Ведь вот же он читал и слышал — в камеру смертников перед казнью приходят и спрашивают: какое последнее желание они бы хотели удовлетворить? Легенда это или правда, он не знал, но находил в этом акте справедливость. «А я что бы хотел?» Он прислушивался к себе и не отыскивал вообще никаких желаний: болезнь словно опорожнила его, сделала безразличным, ему ничего не оставалось, кроме ожидания и страха. Понимала ли это Катя?.. По тому, как вела себя строго и замкнуто, вся отдавшись заботам о нем, вряд ли могла ощущать его состояние, а он не хотел ей объяснять… Вот каким он был, когда Катя вошла к нему и сказала: