— К тебе Любецкий и Вахрушев… Я не хотела их пускать, но… В общем, если ты скажешь, что не надо, я их не пущу…
Он помолчал и ответил:
— Да ладно… пусть.
Катя вышла и тотчас вернулась с невысоким, кряжистым Любецким. У Александра Петровича были хорошие с ним отношения, оба они любили и ценили шутку и сговаривались по разным делам легко. А вот с Вахрушевым Александр Петрович всегда был настороже: этот узколицый, при рыжих усах человек был хитер и вечно старался что-нибудь выколотить из завода, вот теперь он обуян идеей построить путепровод, и у Александра Петровича не было и капли сомнений, что это он отдал распоряжение «выдерживать» на переезде Суконцева. Они вошли один за другим: первым Любецкий, на полшага за ним Вахрушев, — свободно сели на поставленные Катей стулья.
— Ну ты что же это, а? — сказал Любецкий, покачивая головой. — Так нас огорчаешь, — и успокаивающе поцокал языком. — Ну ничего, ничего… Только ты не теряйся — это главное. — И он постукал себя пальцем по левому лацкану пиджака. — Я две такие сшибки перенес. Ничего, вот видишь, живу… По себе знаю, главное — панике не поддаваться. — И тут же его всегда насмешливые глаза сделались печальными. — Такие, брат, нагрузки на сердце принимаем, что его хоть из металла крои, все равно не выдержит… Да тебе-то вроде бы и нечего было психовать. Все нормально, все хорошо, завод как по накатанным рельсам катится. Что еще надо?.. А мы тебе, Александр Петрович, новость хорошую привезли… С министерством договорились, будем тебя и целую группу инженеров-доменщиков к Государственной премии представлять за пуск домны. Так что готовься… За такое дело не откажут. — И Любецкий улыбнулся. — Честно говоря, вид у тебя неплохой. Как человек с опытом, думаю, через месячишко выкарабкаешься. Ну, еще в Кисловодск, в «Красные камни» съездишь. Так что пожелаю тебе, а если просьбы будут, не стесняйся…
Любецкий поднялся, поднялся и Вахрушев, и тут Александру Петровичу не захотелось так вот просто их отпускать, надо было сделать что-то такое, чтобы они запомнили свой приход к нему, иначе и в самом деле унесут впечатление, что болезнь его сломила, а этого нельзя было допустить: они не должны были знать ничего о его страхе.
И, когда они уже шли к дверям, он позвал:
— Послушай, Вахрушев, вопрос у меня…
Они оба остановились, повернулись к нему, в хитрых глазах Вахрушева появилась настороженность.
— Слушаю, — с готовностью отозвался он.
— Кончай-ка ты эти детские игры, — сказал Александр Петрович, — и не закрывай больше на час переезды перед министерскими работниками… Путепровод будешь строить сам. Завод денег не даст. Запомни…
Наверное, для Вахрушева это было неожиданно, и он растерялся, сразу замекал:
— Да я… да мы…
Любецкий нахмурился, сказал:
— Ну, это мы не сейчас будем обсуждать…
— А больше и не будем, — заметил Александр Петрович. — Считайте, что обсудили и вынесли решение…
— Да, да, конечно, — кивнул Любецкий. А что ему еще оставалось делать? Он лишь покосился на Катю, которая стояла наготове, и снова постарался улыбнуться. — Ну, сейчас это не твои заботы. Ты быстрее поправляйся, Александр Петрович. Это главное…
И они двинулись к выходу.
«Вот теперь хорошо, — успокоенно подумал Александр Петрович. — И дело сделано, и порядок…»
Они ушли, а он стал думать о заводе, до этого почему-то мысли о работе не возникали у него, а теперь он думал, как работает эта огромная, многоцеховая махина; для начала он попытался представить завод как некий единый механизм, как нечто одно целое и не смог, все рассыпалось в голове на множество ответвлений, прежде у него не было такой необходимости увидеть это целое, ему достаточно было знать, как работает каждое производство, и чувствовать, согласуются ли они, и потому, что он не смог представить единый облик завода как какого-нибудь живого существа, это стало угнетать его. «Ну зачем это мне? Зачем?» — думал он. Вот ведь Любецкий сказал: «Все идет как по накатанным рельсам…» Так, наверное, и на самом деле было. Он принял завод, когда тот шел на подъем, строились новые цехи, создавались новые линии, а прежние четко выполняли план, и когда он стал директором, то все так и пошло дальше, он словно подключился к хорошо отработанному механизму, и не дал ему сбиться с ритма.
Его считали в министерстве хорошим директором, все пять лет завод выполнял программу, если надо было, помогал другим, расширялся, строился и строил город; впрочем, так все было и до Александра Петровича, прежний директор получил повышение — стал заместителем министра, и Александр Петрович подумал, что если его не станет, то, пожалуй, завод и дальше будет таким же, он достиг такой заданности, что ее трудно изменить, все в нем прилажено, притерто и движется хорошо; и если завтра назначат директором Спешнева, то никакого сбоя не произойдет: Спешнев все сумеет сделать так же, как делал Александр Петрович, а может быть, со временем даже лучше. И Александру Петровичу вдруг сделалось обидно, он почувствовал себя отторгнутым от завода, не обязательным для него: значит, только казалось, что завод — его жизнь и они не смогут друг без друга, а на самом деле каждый из них существовал самостоятельно и мог обойтись без другого. «Вот ведь что… вот ведь что…» — мысленно причитал он, хотя ничего удивительного в этих его рассуждениях не было, они были просты и, наверное, для окружающих Александра Петровича людей не представляли никакого открытия, а он все теребил и теребил эту мысль, все более чувствуя себя одиноким, ненужным.