«Неужто на земле ничего и никого нет, что бы за меня держалось? — размышлял он и сразу же находил: — Вот Катя, я ей безусловно нужен, и Танюше, и еще ведь есть люди, которые обо мне помнят, и я о них… А Надя?..» Много лет, очень много лет, почти целую жизнь Александр Петрович вспоминал эту женщину, она навсегда прижилась в его памяти, и, когда наступали скорбные минуты или одолевала тоска, он мысленно обращался к ней, и ему становилось легче, он привык к воспоминаниям о ней, как привыкают к некоему ритуалу или молитве.
Когда он жил с Олей, то рассказывал ей о Наде, он рассказывал о первой жене так много, что уже запутался, где была правда, где выдумка, а вот Кате он о ней не стал говорить, он понимал: Оля ему прощала Надю, Катя не простит… «Неужто так и умру, не повидав ее?.. Не должно этого быть, несправедливо…» И тогда пришло решение: «Я ее вызову… сюда!» И как только он так решил, то подумал и об Оле: «Вот и ее надо вызвать…»
В нем всегда жило чувство вины перед этой женщиной: он ушел от нее круто, ничего как следует не сумев объяснить. Но как он мог объяснить, что еще до встречи с Катей он увидел: все, что было с Олей, вспыхнуло яростно, но быстро отгорело, и в нем начинает накапливаться усталость от ее неистовых вспышек то страсти, то ревности, и все, что было между ними хорошего, грозит утонуть в ссорах и мелочных выяснениях отношений. «И все же у нас было немало хорошего… Оля — человек самоотверженный и в работе. Только она и сможет разобрать мои папки, больше некому, только она… А ведь в этих папках есть такое, что еще кое-кому пригодится…»
Вошли и остановились у его кровати, как-то так получилось, будто нарочно образовали строгий ряд: Оля, Надежда Николаевна, Катя; стояли молча, даже не поздоровавшись, и ждали, может быть, были поражены его видом, а может, их сковала необычность ситуации или же решили все предоставить ему: он их позвал, и он должен объяснить, зачем они здесь. Он видел всех троих сразу, но разглядывал одновременно Олю и Надежду Николаевну. Он отметил, как изменилась за пять лет Оля, она стала старше, у нее появились морщинки у рта и возле глаз, но вместе с тем она и похорошела, в изгибе ее тонких губ, блеске темных глаз, в наклоне высокой шеи было больше женственности и призывности, чем в той женщине, смахивающей на капризную девочку, которую прежде знал, он с первого взгляда понял, как она теперь хороша и порывиста. Оля смотрела на него потрясенная, вся словно подавшаяся вперед, готовая кинуться к нему, но в то же время будто скованная непонятной ему силой. А та, другая, что стояла с ней рядом, сложила большие, как у крестьянки, ладони одна в другую и чуть выдвинув их вперед, стройная, высокая, с пышной прической слегка подкрашенных волос, с большими серыми глазами, глядевшими на него с состраданием, с высоким лбом, испещренным морщинами — это и была та, которая жила в его воспоминаниях молодой, гибкой, с удивительно гладкой и нежной кожей; сквозь огрубленные черты ее лица, сквозь сетку морщин постепенно стали проступать узнаваемые им черты: несколько удлиненный нос, припухлые губы, — теперь он видел, что это именно она, и чем больше узнавал ее, тем больше нежности к ней возрождалось.
Молчание затягивалось, и вместе с тем в комнате нарастало напряжение, словно сгущался воздух, как это бывает в летнюю пору перед дождем или грозой, и тогда вступила Катя.
— Говори, — сказала она. — Мы ждем…
Она сказала от имени всех, будто они сейчас все трое объединились и представляли единую группу, ждущую от него важного сообщения для всех троих.