Оля не особенно придавала значение его словам, сама она жила иначе: ее ценили на работе, она могла принести в НИИ самую неожиданную идею и увлеченно заниматься ею, могла упиваться делом; она и любила взахлеб, вся отдаваясь этому чувству, — вот когда повстречала Александра Петровича, — потому и разрыв с ним был так болезнен…
С Борисом у нее не было любви, но она оправдывала это тем, что все отгорело за те пять лет жизни с Александром Петровичем и на новое сильное чувство ее уже не хватает; все же она мирилась с характером Бориса, только вот высказывания его старалась пропускать мимо ушей, считая несерьезными: «Ну, мало ли что болтает…» А сейчас она сидела и думала: «Да как же он мелок, этот сластена, как ничтожен!» И сравнивала невольно с Александром Петровичем, с тем, что было у нее с ним и притупилось за эти годы, а теперь вот всплыло — из этих листков, из папки, и сама себе удивилась: «Да как же я могла так опуститься?..»
Катя открыла дверь и увидела Суконцева и с ним Анну Семеновну, секретаря Александра Петровича, прижимавшую к пальто красную папочку.
— Добрый день, Катерина Алексеевна, — сказал Суконцев и, переступив порог, сразу же стал снимать пальто, будто и не в квартиру вошел, а в учреждение; он по-хозяйски повесил пальто на вешалку, пригладил обеими руками волосы. — С врачом только что говорил, вроде бы Александр Петрович не так уж и плох… Что же вы стоите? — повернулся он к Анне Семеновне. — Раздевайтесь, — и стал помогать ей снимать пальто.
Катя замечала его бесцеремонность, но терпела, поэтому только спросила:
— Вы что же, так и не уезжали?
— Почему не уезжал?.. В ту же ночь в Москву выехал. Вот успел на переговорах с немцами побывать да назад вернулся… Раз такое несчастье — не мог же я в Москве торчать! Да и тут дел набралось. Вы уж извините, голубушка, но мне очень нужно, если что — мы подождем.
— Если очень нужно, тогда сразу же и идемте, — предложила Катя не столь уж любезно.
Анна Семеновна, как только вошла, приблизилась к Александру Петровичу обычной своей прямой походкой, положила папку на тумбочку и, словно это было не в спальне, а в рабочем кабинете, сказала обычное:
— Здравствуйте, Александр Петрович… Это переписка, частная. Потому решила — прямо вам, — и сразу же отошла, села в сторонке.
— Ну, с чем пожаловал? — обратился Александр Петрович к Суконцеву.
— Конечно же с делом! — ответил Суконцев, присаживаясь на край постели, хотя совсем неподалеку стоял стул, но он, видимо, его не заметил.
Александр Петрович вдруг улыбнулся и подмигнул:
— А здорово мы с тобой кутнули, а, Дмитрий Афанасьевич?
— Куда уж лучше… лучше некуда, — хмуро ответил Суконцев.
— Ну, это уж ты зря, — сказал Александр Петрович, — Право, зря… Меня ведь и не на гулянке могло прихватить. Сработался мотор, вот и шандарахнуло… Так что ты об этом не думай. И самое главное, знаешь что: я ведь тебя, Дмитрий Афанасьевич, не любил. Не то чтоб уж так — терпеть не мог, а вот не любил, и все… Еще раньше даже, когда в министерстве работал. Уж очень ты… как бы тебе это сказать… на все пуговки застегнут, иногда такой хмурости и суровости на себя напустишь — люди боятся. А мне всегда неприятны те, кто себя бояться заставляет… Для этого, правда, много способов есть. Но твой, ей-богу, не лучший… Так вот, не любил… А в тот вечер ты меня с иной точки на себя заставил взглянуть. И теперь я тебя вроде как бы за своего считаю.
— Ничего, — усмехнулся Суконцев, — выздоровеешь, опять разлюбишь. Раза два тебе на ногу наступлю — а в нашем деле иначе и нельзя, — так сразу и разлюбишь, может еще пуще прежнего… Я уж к такому привык, не удивляюсь…