Надя справилась на кухне быстро, вынесла оттуда поднос с завтраком, шла раскрасневшаяся, с полуобнаженными руками, кожа на них была белая, покрытая золотистыми, тонкими волосинками. «А она лет на десять его моложе, а может быть, и больше…» — подумал Николай Васильевич, разглядывая Надю, пока она расставляла тарелки и чашки на столе; была Надя в синем шерстяном костюмчике с короткими рукавами, он сидел на ней ладно, подчеркивая стройность фигуры, и чувствовалось — все под ним у нее упругое, крепкое, и лицо у нее было здоровое, открытое, со жгучими, веселыми глазами, и потому казалось странным, что до сих пор Надя ни разу не улыбнулась. Николай Васильевич особо ощутил эту неестественность, когда заметил, как Шергов, в знак благодарности за то, что Надя так ловко справилась с приготовлением завтрака, погладил ее по руке, легко проведя ладонью по золотистым волоскам, и плечи при этом у Нади дрогнули. Она разлила кофе по чашкам и сама села к столу.
— Ну, так как жить будем? — спросил Шергов, с удовольствием намазывая масло на хлеб; вопросом этим он хотел подчеркнуть, что сейчас все команды отдает Николай Васильевич, а дело Шергова — подчиняться.
Николай Васильевич еще прежде заметил, что Шергов в разговоре с ним пытается избегать прямых обращений, видимо так и не решив для себя: стоит ли сохранить приятельское «ты» или же соблюдать официальное «вы», и подумал: «Это уж пусть он сам…»
— Что у тебя сегодня? — спросил Николай Васильевич.
Шергов быстро взглянул на часы.
— Через двадцать минут оперативка. Но можно и отменить.
— Не надо отменять, — твердо сказал Николай Васильевич. — Сам и поведешь… Как обычно. И, сделав это распоряжение, повернулся к Наде, улыбнулся ей: — Очень вкусные котлеты. Спасибо. Вы, видать, кулинарка.
— Научилась, — строго сказала Надя. — Раньше не умела, а теперь научилась.
— А почему же раньше?
— В общежитиях все по столовым питалась. А я с шестнадцати лет по общежитиям.
— Ого! На заводе работали?
— Крановщицей. Очень даже хорошей была крановщицей. Я бы и сейчас… А что?
— А ничего, — вдруг строго сказал Шергов.
Николай Васильевич внутренне усмехнулся: супружеская строгость Шергова показалась ему смешной, и, чтобы подзадорить Надю, он сказал:
— Ну, если так, то не надо было вообще из крановщиц уходить.
— Так ведь Антон тогда начальником цеха был, — сурово объяснила Надя, щеки ее зарозовели, глаза заблестели, и она страстно и в то же время с назидательной ноткой прошептала: — А у нас любовь была.
4
Николай Васильевич привык к стремительным переменам в людях — перестал им удивляться и, посмеиваясь, говорил, что устойчивость взглядов — отход от нормы, во всяком случае ему не приходилось встречать человека, который бы пронес свои суждения через всю жизнь. Даже профессор Поповский, наиболее стойкий из встреченных когда-либо им людей, его учитель Поповский и то насчитывал несколько периодов в своих исканиях, итоги одних часто противоречили другим. Некоторые из оппонентов Поповского активно пользовались этим, самого Поповского и его друзей это не тревожило. «Наука в движении, — говорил профессор, — и она имеет право зачеркивать то, что сегодня ей кажется черновым наброском, хотя вчера это еще звучало как беловой вариант». Он любил повторять мысль, что наука запаздывает, довольно часто люди формулируют выводы, когда они уже теряют свою силу. Это не мешает в течение длительного времени верить в открытое и пытаться его применить, несмотря на то что условия изменились и что теперь эти открытия идут против течения, и вот тогда-то и надо суметь отрешиться от заблуждения. Мир, что бы ни происходило, видоизменяется постоянно, сегодня он другой, чем был вчера, и наука не всегда успевает за ним, но это и создает стимул к движению.
Когда Николай Васильевич однажды в компании инженеров высказал эти мысли, ему возразили: мол, перемена взглядов на то или иное явление вовсе не означает изменения характера человека, ведь тот же Поповский при таких поворотах не становился иным.
— Вот в том-то и штука, что становился! — воскликнул Николай Васильевич. — Если внимательно приглядеться, то можно обнаружить перемены… Ничего не поделаешь — взгляды часть характера.
С ним не очень-то соглашались, но он верил в свои слова.
То, что Антон Шергов — совсем другой человек, чем тот, кого знал Николай Васильевич в студенческие годы, было ясно. Но каков он сейчас? Первая встреча ничего не открыла; раздражение, возникшее по поводу рисуночка на галстуке, — вопрос вкуса, и только, да и то вкуса самого Николая Васильевича, ведь, возможно, в Высоцке такие галстуки в особой моде, а вот тот, что на Николае Васильевиче, — широкий, темно-синий в мелкий белый горошек, для здешних жителей может показаться дикостью, и с этим не поспоришь. А Шергова он должен был понять, обязательно должен, иначе не сможет принять о нем решение, и в этом нужна максимальная объективность, потому и судить Шергова можно только по его делам; Николай Васильевич свято верил: человек — это труд, так его учили, и так учил он сам.