— Пойдем, покажу, — строго сказал Степан Тимофеевич и повел нас к площадке, где тянулось несколько длинных столов, обитых жестью, и возле них работали женщины, они работали попарно, стоя одна против другой… Я сначала не понимал смысла их труда, их движения мне казались похожими на танец с саблями — я видел в кино, как танцевали казаки; женщины взмахивали широкими, как тесаки, ножами, вонзали их в нетолстую пачку металлических листов, а потом, откинув эти ножи, одновременно склонялись к листам и, ухватив их брезентовыми рукавицами, растягивали в разные стороны, и листы отъединялись друг от друга, над ними струился горячий воздух, и, когда они расщеплялись под силой работниц, взлетала вверх бело-серая пыль. Мы подошли поближе, и я увидел, как напрягаются женщины, нагнувшись вперед, краснея от натуги, и пот струится по их лбам, и вся схожесть с танцем исчезла…
— Листы-то спрессованные из-под стана выходят, — объяснял Степан Тимофеевич, — вот их и надо раздирать. Отсюда и «раздирщица». Между прочим, мужики такой работы не выдерживают. Одни женщины… — И, словно оправдываясь, стал объяснять: — Так у нас получилось: цех новехонький, станы — одна красота, техника… А тут вот инженеры и недодумались…
Я смотрел на эту тяжкую работу женщин, у которых лица по самые глаза были закутаны в платки, наверное, чтобы не дышать горячим воздухом и пылью, пытался представить на этой работе Ленушку и не мог. Сейчас на заводе нет этого бывшего «нового» цеха, его снесли, как устаревший, и поставили современный стан, катающий автолист; это широкий цех, с высокими пролетами, и операторы работают в особых помещениях, возле красивых, мигающих лампочками пультов, наблюдая за движением стальной полосы сквозь широкие стекла, и в операторских этих помещениях поставлены кондиционеры. Так сейчас, но тогда… впрочем, ведь то была тоже новая техника, и цех-то называли «новым», а профессия раздирщицы на заводе просуществовала долго — всю войну — и исчезла только где-то в шестидесятые годы. Но я слышал в детстве, как тот же Степан Тимофеевич, выпив рюмку, говорил тете Наде о женщинах, работавших у столов с тесаками в руке:
«Бедные бабы, как же они рожать-то будут, им на живот-то по сколько тонн нагрузки падает».
Правда, на это тетя Надя отвечала:
«А тебе-то какое дело?.. Не тебе рожать-то».
А Степан Тимофеевич квадратно хмурился и отвечал:
«Мне не мне, а поколение растить надо…»
И вот тут уж у тети Нади ответа не находилось…
Я бродил по обновленному поселку, среди кубообразных домов, и думал: все, что кажется нам сейчас таким современным, по прошествии времени, может быть и не такого длительного, увидится безнадежно устаревшим, как угас, исчез тот быт, который окружал меня в детстве; и те люди, что жили в нашем деревянном домишке, умерли, каждый своей смертью, одни в войну, другие еще до нее. И тут я подумал: «А Лидуня?» Поначалу мне решилось: ее-то и искать не стоит, бесполезное это занятие, мало ли какие перемещения могут быть у человека за минувшую огромную эпоху. Ну, а нашлась она легко и просто. Ни в коей мере не надеясь на успех, я запросил справочное бюро, где могу отыскать Тарутину Лидию Степановну, и мне тотчас выдали справку: живет в поселке, адрес такой-то, телефон… Я позвонил. Ответил молодой женский голос:
— Мама на работе.
— А где работает?
— На заводе, — недоуменно ответили мне и тут же пояснили: — В лаборатории механизации и автоматики.
И я направился туда; искать пришлось недолго, поднялся по широкой лестнице серого здания с огромными стеклянными пролетами и на одной из дверей нашел табличку с нужной мне фамилией, постучался, не ответили, но я слышал за дверью раздраженные женские голоса, постучал еще раз, и тогда до меня донеслось недовольное:
— Да открыто же! Кто там еще, господи?!
Я вошел и увидел в узкой комнате трех женщин, сгруппировавшихся возле чертежной доски, на которой закреплена была какая-то схема, все три повернулись ко мне, хотя доска, как некий магнит, еще притягивала их; две были молоды, одна взобралась коленями на стул, опираясь руками о спинку, и сверкала обтянутыми в кожаные блестящие штаны ягодицами, вторая щурила глаза от дыма сигареты, а посреди них стояла в расстегнутом синем халате, в распахе которого виднелась белая блузка, женщина лет пятидесяти, у нее были ровные, несколько высоко поднятые плечи, а лицо хоть и покрыто редкими конопушками, но ухоженное, с дерзко вздернутыми вверх уголками губ и крутой складкой меж тонких вразлет бровей, идущей стрелой по высокому лбу, волосы подкрашены в медно-рыжий цвет и уложены в пышную и в то же время строгую прическу, все это я хорошо разглядел, потому что свет из окна обильно освещал ее. Женщина не согнала с лица раздраженного выражения, но, увидев незнакомого, ждала, когда я первый начну; и я сказал: