Вскоре дорога оборвалась, и я шла напролом, сквозь колючки кустов, рытвины, наполненные невысыхающими слезами леса, прячущимися днем и проступающими из земли вновь с восходом луны. Шла, без отрыва глядя на далекие огни телебашни, ведь стоило мне опустить голову, и они исчезли бы безвозвратно, померкли, скрылись бы в серых облаках, тянущихся с горизонта. Исполинской ступней в нагромождение зелени врезалось основание моста. Сверху шелестели колеса неспешно, дремотно ползущих грузовиков. До остановки было недалеко. Мимо ехали автобусы, но куда — неизвестно. Один за другим, один за другим, но я никак не могла разглядеть их номера, и уже начинала нервничать, что не успею. Подъехал белый пазик без опознавательных знаков, я подалась вперед. Желтая лампочка внутри салона мигала, едва освещая пассажиров. Кондуктора не было.
На переднем сиденье лицом ко мне ехал усатый мужчина, держа под мышкой ботинки, обернутые куском газеты. Рядом женщина с маленькой дочерью хрустели, пережевывая огурцы, и повторяли таблицу умножения. Они свято верили, что трижды семь равно тридцать три, а восемью девять — семьдесят семь. За спиной юноша говорил по телефону, засыпая, он рассказывал: "Мы шли по торговому центру и искали бутик, где продают шубы из меха ежат, ты ведь знаешь, они рождаются не с колючками, а с розовым мехом. Так вот, у лифта мы обернулись и увидели знак — движение назад запрещено…" Автобус натужно переехал трамвайные рельсы, мимо прошел красно-желтый вагон, похожий на картонную игрушку из детского набора "сделай сам" и с маленькой лампочкой для кукольного водителя. Трамваи шли в парк. Мы набрали скорость, уносясь вдаль по трассе. Пролетали мимо, подмигивая, окна домов, фабрик и офисных зданий. В стекла бился воздух, спрессованный, охлажденный, пропахший чужими страстями, переработанный тысячью насосов, газоочистительных камер и мощных установок. Пассажиры больше ни о чем не говорили, одни спали, другие приникли к окнам и ждали своей остановки.
На пустыре под одиноким фонарем, отделившим узкий сектор воздуха, напоенного мельчайшими каплями света, пазик остановился, и люди один за другим выходили. В салоне никого не осталось, я выскользнула последней. Будто связанные веревочкой, полусонные, склонив головы, они пошли в одну сторону. Где-то рядом звучали знакомые позывные железнодорожного диспетчера. Мы вышли на более оживленную улицу, где в киосках терлись случайные покупатели, бегали, деловито переговариваясь, мужчины с тележками. Я миновала билетно-кассовую толкотню, зевающих в ожидании путешественников. В лицо ударил воздух, пропитанный мазутом, нагретой сталью, потной одеждой и аммиачными испарениями. На путях стояло несколько составов. Вдали горел красный немигающий глаз. Он наблюдал за изредка возникающим на перроне силуэтом с чемоданом в руках. Захватив в поле зрения меня, он выжидал, что буду делать я. Висевшее рядом на столбе жестяное серое ухо оживилось: "Механик Николаенко, пройдите на пост охраны".
На соседнем пути радио тараторило что-то свое: "Силовой щит, ключ от сторожевого поста… перекрыть вентиль холодной воды… короткое замыкание… где этот прохиндей Николаенко?!"
Со стороны неподвижно застывшего состава приближался мерный перестук. "Бинк-баум, бинк-баум". Когда я маленькой ездила в поездах, я часто просыпалась ночью от этих звуков. Я не знала, что это значит, и мне представлялось, как по корпусу вагона карабкаются огромные крабы, они цепляются за железные реи одной клешней: "бинк", затем, чуть волоча, переставляют другую: "баум". Они крадутся к открытым окнам и выслеживают добычу. Они, конечно, ищут маленьких детей, которые просыпаются и не могут уснуть по ночам…
Издали застрекотали сигнальные тарелки, глаз мигнул и стал зеленым.
— Электропоезд номер 375 Перегребная-Нерой прибывает на пятый путь седьмую платформу.
Я скользнула в темнеющую рытвину пути. На горизонте показалась неясная тень, похожая на голову гигантской сороконожки, она неторопливо приближалась. Черное насекомое открыло глаза, горевшие ровным желтым огнем. Засучило жесткими лапами, оставляя за собой хвост белесого дыма. Я не двигалась, стоя на бетонной перекладине горизонтальной лестницы, ведущей куда угодно, однако исключительно в одном направлении — в будущее. Мне хотелось, чтобы вся моя жизнь пронеслась перед глазами, как это пишут в красивых и глупых романах. Но в густом киселе мыслей плавали одни и те же слова, они волнами набегали на берег, шуршали острыми камнями парализованных нервов и оставляли за собой растрепанные тетради и бессонные ночи: теорема Лагранжа. Я уцепилась за знакомое звучное имя, сейчас мне крайне важно было вспомнить значение ранее позабытых графиков и закорючек, наспех списанных с доски. Свет впереди становился ярче, вытесняя из поля зрения все, что находилось в периферии. Звук грохочущих колес завибрировал. Под ногами задрожали шпалы, дохнуло гарью и тяжелым воздухом, вытолкнутым из-под запыленных колес. Громко лязгнуло, будто кто-то небрежно резанул смычком по скрипке, поднесенной к приемнику усилителя — многотонная стальная громада сопротивлялась снижению скорости. Кто-то вскрикнул, и звук этот потонул в шипении и грохоте колес. Подступал неясный гул голосов, в котором можно разобрать лишь отдельно промелькнувшие слова. Мне хотелось закрыть глаза и не смотреть, как медленно в последние секунды станет сокращаться расстояние между моим телом и разгоряченной сталью, но закрыть глаза — значило то же, что не смотреть вверх, когда карабкаешься по длинной лестнице в небо. Меж тем надежная, на первый взгляд, конструкция начинала пошатываться. Она кренилась куда-то вбок, и это было для нее неестественно. Гомон человеческих голосов оборвался. Свет вытаращенных фар потух, и поезд будто отвернул от меня свое лобовое стекло. Состав издал последний протяжный вздох. Станция погрузилась в молчание. И снова что-то зазвенело, совсем близко. Разбитое стекло? Нет, ближе. В ушах о рельсы бились сотни колес, стучали тысячи тяжелых кузнечных молотов, ритмично высекая голубые брызги металла. Да что же это такое!? Смерть? Сотрясение мозга?