Папа был замечательным человеком. Во всех смыслах и во всем. Громадного роста, с раскатистым смехом, с широкой душой. Время от времени я смотрю на семейные фотографии, где мы все вместе, и представляю, что папа вдруг исчез. И знаете что? Вся картинка распадается. Точно то же самое происходит с нами в реальной жизни.
Папа шутил: дескать, он бы давно голову где-нибудь позабыл, если б мама ее вовремя не пришила. Я тогда не понимал смысла шутки, во все глаза смотрел на папин воротник. Ожидал увидеть зигзагообразный шов на шее, в стиле Франкенштейна. А потом папа умер, и выяснилось, что мама так же на него полагалась, как и он на нее. Теперь мама почти не выходит из спальни. Иногда мне кажется, она лежит и шепчет сердцу: «Бейся. Бейся. Бейся», легким: «Вдох. Выдох. Вдох. Выдох». Как будто все силы у нее уходят на то, чтобы просто существовать.
Поднимаюсь по лестнице. Бека окликает меня из детской, которую делит с Лией. Бека стоит на коленях, роется в нижнем ящике комода.
– Джонас! Ты не видел мои синие шорты?
– Нет. То есть, кажется, они в стирке.
Бека рычит. Минимум половина ее реплик в общении со мной приходится на рычание.
– Я их надеть хотела!
– Тогда сама свою одежду стирай.
Продолжая рычать, Бека подходит к платяному шкафу, нарочно топает. Делаю глоток кофе. Когда и посмаковать горечь, как не сейчас.
– Что стряслось?
Это первое, что выдает Сайлас по телефону. Мой старший брат работает в кофейне начальником смены, на заднем плане слышатся знакомые звуки: урчит вспениватель молока, переговариваются официанты.
– Сайлас, ты не мог бы пораньше освободиться?
– Что? Да я специально в самую раннюю смену прошусь, чтобы успеть домой прежде, чем ты в ресторан уйдешь.
– Да, конечно. Только я пообещал кое-куда сводить Лию – и забыл.
– А Беку с Исааком ты разве не можешь прихватить?
Еще бы. С удовольствием. Оставлю их на обочине, снабжу табличкой: «Бесплатно в хорошие руки».
– Вчера я их под домашний арест посадил.
Следует пауза. Сайлас молчит, но в телефонном пространстве слышны слова, много раз сказанные между мной и Сайласом. Что, если Исааку взбредет провести дома научный эксперимент? Что, если Бека сбежит с подружками на озеро? Узнает ли об этом мама? Может, это событие выведет маму из ступора. Или не выведет. Оставить Исаака с Бекой дома с мамой – все равно что оставить их совершенно одних. Но ведь Беке уже одиннадцать.
– Ну так оставляй, только маме скажи. Ничего с ними не случится.
Связь прерывается, я в ужасе перед своим следующим шагом. Не могу определить, когда стал сам себе казаться надзирателем, запертым в психушке вместе с пациентами.
Дверь в мамину спальню приоткрыта, я медлю, прежде чем войти. С тех пор как умер папа, мама больше времени проводит в спальне, чем при его жизни. В хорошие дни она хоть со скрипом, но поднимается с постели. В плохие дни мне кажется, я смотрю замедленную съемку ее умирания.
– Мама?
Она реагирует так, словно нас разделяет часовой пояс. Вымучивает улыбку. Никогда к этому не привыкну. Затворничество выбелило ее щеки. Раньше они были такие румяные. От смеха. От беготни по двору с Исааком и Лией.
– Привет, дружок.
– Привет.
Подхожу к ней ближе – но не настолько близко, чтобы присесть на кровать.
– Мам, я обещал, что свожу Лию в студию росписи керамики. Сайлас вернется с работы после десяти, поэтому Исаак с Бекой пару часов побудут дома.
– Ладно.
Она поворачивается в постели, ко мне лицом.
– Извини, что я не приготовила им завтрак. Я сегодня совершенно без сил.
Сегодня и каждый день в последние шесть месяцев. Однако же по воскресеньям она встает, ходит в церковь. Ее извинения – притворство. Впрочем, как и ее вопросы. «Ты не упакуешь ланч для младших?» «Ты не сводишь Беку на занятие футбольной секции?» Она всегда спрашивает; всегда благодарит. Я бы так и так все делал. И ей это известно.
– Ничего страшного, мам.
Нет смысла культивировать в ней чувство вины. Она не в силах почувствовать себя лучше. Я не в силах ее заставить. И никто из нас шестерых не в силах. Мы можем только не усугублять ее состояние.
– Спасибо, дружок.
Улыбка у нее почти настоящая.
– Что бы я только без тебя делала?
Честно – не знаю. Должна же она понимать: мы выполняем ее работу. Мы, трое старших, день за днем пытаемся заменить обоих родителей. Я бы, наверно, встряхнул маму, не будь у нее такой вид – будто она сломаться может.
Влезаю в те же штаны и футболку, что были на мне вчера, успеваю заметить собственное отражение в зеркале. Боже, когда это я так оброс? Хотя чего удивляться? В последний раз Кэндис Майклс чуть ли не силой затащила меня в свой салон, усадила в парикмахерское кресло. Как бродячего пса.