— Суздаль и Юрьев–Польской погаными сожжены, — с каким‑то удивлением сообщал молодой чернобородый дружинник новость, только что ставшую ему известной.
— А Переяславль? Переяславль–Залесский? — спрашивал с надеждой в голосе оказавшийся рядом мечник.
— Нет Переяславля! — доносился со стороны чей-то глухой голос. — И Ростова тоже нет!
— Ростова? Ростова нет? Да как же так? — все еще не веря, говорил кто‑то.
— Быть того не может! — возмущался сотник, до ушей которого долетела невероятная новость.
— К несчастью, может! Мне о том земляк из дружины Василька Константиновича, князя ростовского, сказал, — глядя на сгрудившихся вокруг него соратников мрачным взглядом, уверял какой‑то великан с русой бородой.
— Мало ли что ворона на хвосте принесет, — не унимался сотник.
— А то, что стольный город под погаными оказался, это, по–твоему, может быть? — в ответ пробурчал со злостью бородач и стал разнуздывать коня.
На этом перепалка прекратилась. Уже никто не стремился узнать судьбу какого‑то городка, слободы или погоста, оказавшихся на пути туменов Батыя, — все и так было ясно. Словно сговорившись, одни воины занялись осмотром оружия и доспехов, а другие стали устраиваться на ночлег.
Михаил Ярославич и Ратибор, высокорослый и широкоплечий, похожий на былинного героя–богатыря, пробыли у Юрия Всеволодовича совсем недолго, и по возвращении воевода собрал на совет сотников и самых опытных дружинников. Беспокойство, с которым они ожидали княжеского слова, после сообщения Ратибора сменилось откровенной тревогой.
Разве что‑либо, кроме тревоги и смятения, могло появиться в их душах, когда они узнали, что до сих пор неведомо великому князю не только, далеко ли враг и какие силы Бату–хан направил против него, но даже того, сколько воинов у него самого?
— Правда, Юрий Всеволодович отправляет воеводу Дорожа с тремя десятками сотен пытати татар. Может, его отряду что‑либо вызнать удастся, а то теперь мы аки котята слепые, — решив поднять упавший дух товарищей, сообщил Ратибор, но говорил он без какой бы то ни было доли уверенности в голосе, и известие его бодрости никому не прибавило. — Думаю, что надобно всем оружие из обоза разобрать да начеку быть: береженого и Бог бережет, — добавил воевода напоследок.
Ночь выдалась тихая, безветренная. Однако Егор Тимофеевич, как и многие в ту ночь, почти не сомкнул глаз. Вроде бы и рано еще ждать нападения на лагерь великого князя, но на сердце было как‑то тревожно.
«Место совсем неизвестное. Прав Ратибор, поутру надо бы оглядеться, а то в темноте не разобрать, не только, где другие полки стоят и речка течет, но и откуда сами мы пришли», — думал он тогда, устраиваясь на ночлег возле саней, на которых беспокойно ворочался во сне княжич.
Закряхтев совсем по–стариковски, воевода встал с лавки, растирая холодные руки, подошел к печи. Она все еще дышала жаром, а его почему‑то била дрожь, как от лютого холода.
Егор Тимофеевич прижался спиной к печи и опустил веки, чтобы не видеть, вновь появившиеся перед ним холодно мерцавшие звезды, которые в ту ночь, словно чьи‑то колючие глаза, разглядывали с высоты русские дружины.
Люди, освещенные мертвенным лунным светом, казались совсем беззащитными, и даже ярко полыхавшие костры не могли рассеять черноту, нависшую над ними.
Дружины, подошедшие на подмогу Юрию Всеволодовичу, разместились, кто где, найдя себе место в близлежащих деревеньках, правда, большая часть войска все же сосредоточилась возле деревушки Станилово — поближе к великому князю. Поодаль от деревеньки, в которой от вооруженных людей уж и яблоку негде было упасть, за молоденькой рощицей, выросшей на небольшом косогоре, встали лагерем ратники, прибывшие от Ярослава Всеволодовича. Они хоть и были крайне встревожены, но все же, устав после перехода, вскоре угомонились, лишь некоторые, в том числе и Егор Тимофеевич, еще долго не поддавались сну. Укрыв медвежьим пологом молодого князя, он отправился проведать сына, сотня которого разместилась совсем неподалеку от обоза.
Андрей спал сидя, привалившись спиной к высокой ели, обхватив колени руками. Ничем не прикрытая голова его упала на грудь, уткнулась светлой, только начавшей расти бородкой в ворот свиты. Рядом с ним, на еловом лапнике, была уложена кольчуга, из под которой выглядывали ножны и топорщилась острыми шипами боевая палица.
Отец долго смотрел на спящего сына, и тот, будто почувствовав этот взгляд, пошевелился, откинул голову, так что стало видно его лицо, но не проснулся. Егору Тимофеевичу вдруг показалось, что Андрею холодно, что сын замерз, и он, наклонившись, с опаской дотронулся до крепкой, совсем уже не юношеской руки — она была горяча, и отец облегченно вздохнул. Потом он еще некоторое время постоял рядом со спящим сыном, вглядываясь в его молодое лицо, неожиданно для себя наклонился, провел шершавой рукой по мягким пшеничным прядям и, тяжело вздохнув, отправился назад, к Михаилу Ярославичу, которого обещал князю беречь пуще своих глаз.
Утро было ясное. Яркое, радостное поднималось на востоке солнце, и людям, увидевшим его, стало казаться, что беда минует их стороной, что, содрогнувшись от содеянного, уйдет в свои неведомые земли Бату–хан. Никто не догадывался, что беда уже совсем рядом.
Передовой отряд Дорожа, насчитывавший почти три десятка сотен воинов, успел дойти лишь до верховьев Сити, где ранним утром неожиданно наткнулся на татарские разъезды. Хоть и двигались тумены по Русской земле с превеликой быстротой, однако никто из окружения Юрия Всеволодовича и предположить не мог, что встреча с противником случится так скоро.
Воевода сразу же, с ходу со всей мощью ударил по противнику, силы которого были совсем не велики. Дорож был уверен в победе и уже предвкушал, как, выполнив княжеский приказ, вернется в лагерь с богатым полоном, в котором наверняка окажутся и те, у кого удастся вызнать все о силе Бату–хана.
Однако, вопреки его ожиданиям, никто из поганых не дрогнул, не испугался. Подбадриваемые странными гортанными криками и громким гиканьем, бесстрашно врубались они в самую гущу русских сотен, и за те несколько мгновений, что удавалось им удержаться в седле, не упасть с рассеченной головой под ноги хрипящих коней, успевали они своими кривыми саблями поразить нескольких крепких воинов.
Еще продолжался бой, еще надеялся воевода, что ослабеют татары и в конце концов его сильные смелые воины одолеют их, когда почувствовал он, как задрожала под ним земля, и вдруг стало трудно дышать. Воздух стал каким‑то вязким, потек над головами людей, сошедшихся в смертельной схватке. Дорож осознал, что означает это странное движение, лишь когда ветер донес до его чуткого уха звуки, безошибочно говорящие о приближении очень большого войска.
Земля гулко гудела под копытами тысяч коней, свист и крики уже доносились до места схватки, ободряя одних и лишая отваги других. Сюда приближались тумены Бурундая.
Темник, по велению Батыя, оставив главное войско, направился в ту сторону, где, как ему стало известно от пленных, Юрий Всеволодович начал собирать полки для сражения. Обойдя Кашин, жители которого уже успели распрощаться со своими жизнями, Бурундай, не тратя времени на взятие этого городка, появился перед княжескими дружинами с той стороны, с какой его никто не ждал.
Бой продолжался еще некоторое время, но удача уже отвернулась от рати Дорожа. Многие еще сопротивлялись наседавшим на них со всех сторон татарам, но силы были явно не равны.
Очень скоро это стало ясно всем, но одни продолжали мужественно сражаться, отбивая удары, сыпавшиеся на них со всех сторон, а другие, забыв о долге, заметались в панике, пытаясь выбраться живыми из этого страшного месива. Удавалось это единицам, и то лишь тем, кто двигался в хвосте растянувшихся в походе сотен и, когда завязался бой, оказался ближе к лесной опушке.
Кто первым повернулся спиной к противнику, неизвестно, но не успел Дорож и подумать о том, что надо бы сообщить Юрию Всеволодовичу о случившемся, как увидел позорное для любого полководца зрелище: его воины под натиском свежих сил, подошедших на помощь противнику, бегут с поля боя.