Воевода на эти слова лишь кивнул. Он сразу же понял, что речь идет вовсе не о нынешнем дне, полном треволнении, а о той усталости, которая накапливается годами и, стоит человеку немного расслабиться, наваливается на него со всей силой, придавливает так, что, кажется, вынести ее уже невмоготу. Егор Тимофеевич и сам все чаще стал ощущать такую усталость, старался уйти от нее, берясь за любое дело, но она настигала его в самый неподходящий момент. Взяв кубок с медом, он сделал несколько глотков и, посмотрев в сторону окна, сказал таким же хриплым голосом:
— И меня тоже годы уходили…
На некоторое время в горнице воцарилось молчание.
— Только держаться все равно надо… — прервал затянувшееся молчание воевода. — У тебя вон семья… Жена, детки… Ты им нужен. И они тебе подмога… А я… — Он вздохнул, махнул ладонью и снова замолчал.
Об этом тяжелом начале откровенного разговора воевода не рассказывал князю. Ему вовсе незачем было знать, как два немолодых воина, немало повидавшие на своем веку, поняв друг друга с полуслова, неожиданно допустили собеседника к сокровенным тайникам души. Проговорили они долго, и за время разговора воевода, без каких бы то ни было усилий со своей стороны узнал обо всем, что хотел выведать князь, и о многом таком, что в других обстоятельствах вряд ли бы узнал. Впрочем, он и не думал ничего выведывать, забыв о своем поручении и вспомнив о нем, лишь когда пришла пора убираться восвояси. Покидал воевода гостеприимный дом посадника в полной уверенности, что обрел нового друга, человека, которому может довериться. Василий Алексич, смотря с крыльца вслед воеводе, который, выехав за ворота, обернулся и махнул ему, думал о том же и был уверен в искренности нового товарища.
— Что ж, вижу, доволен ты посадником остался, — заметил князь, беря в руки повод, поданный стремяным, — выходит, не зря беседу с ним вел?
— Верно, говоришь, княже, — кивнул воевода, — ежели раньше были сомнения, то ныне знаю: ежели что, не подведет.
— Вот и ладно, коли так. Мне любой верный человек важен, — сказал князь и, увидев, что собеседник уже уселся на своего коня, добавил: — Сам знаешь, я твоему, Егор Тимофеевич, глазу верю. Ты такое замечаешь, что от моего взора укрывается.
Воевода принял похвалу как должное, но вслух все‑таки сказал:
— Свои заслуги, княже, зря умалил. Но за доброе слово благодарствую.
— Теперь у меня к тебе еще одна просьба будет, — проговорил князь и улыбнулся загадочно, — не догадаешься, о чем просить буду?
— Откуда ж мне знать? — усмехнулся воевода.
— Ты вот упомянул мельком, что сотоварищ твой новый о Васильке говорил, — уточнил князь.
— Да, говорил. Он о том обмолвился, что сотник на дочку его заглядывается, — пояснил воевода и посмотрел на князя, начиная догадываться, к чему тот клонит.
— И что ж посадник? Против того? — спросил собеседник.
— Он о дочке беспокоится. Но я сам‑то вижу, что беспокойство его от того, что понимает: скоро его голубушка вылетит из родительского гнездышка, — усмехнулся опытный воин.
— Вот о том моя просьба и будет. Вызнай, что посадник о нашем Васильке думает, отдаст ли за него свою дочь. Да не впрямь выспрашивай! Ежели что, словечко за нашего молодца замолви!
— Что ж ты меня, старого, учишь! — рассмеялся воевода. — Али думаешь, что забыл все уловки да такое доброе дело не смогу сладить?
— Сомнений у меня в том нет, — ответил Михаил Ярославич, улыбаясь. — Только хочется мне, чтоб все у Василька сладилось. И ей, бедняжке, от жизни досталось. И он немало повидал и доли счастливой достоин, — закончил князь вполне серьезно.
Сквозь висевшее в воздухе марево всадники увидели темные очертания избы, где несколько дней продолжались допросы плененных ватажников. Рядом с избой шевелилось темное пятно — стражники топтались на месте, приглядывая за вытащенным из ямы узником, участь которого, как они знали, сегодня обещал решить сам князь.
Кузьке это тоже стало известно из их разговоров, и он мучительно думал, как себя повести, чтоб князь смилостивился и не лишал его жизни. Но мысли путались, и он никак не мог вспомнить те придуманные заранее уловки, которыми он намеривался воспользоваться в крайнем случае. Случай был именно такой, только вот все увертки, все нужные слова после вчерашнего допроса словно кто‑то стер из памяти, вымел, как выметают ненужный мусор.
Ночь Кузька провел в тяжелом забытьи, а под утро проснулся от холода, без труда проникшего под лежалую солому, в которую он зарылся. Кутаясь в вонючую шкуру, он пытался собрать воедино те обрывки мудрых, по его мнению, мыслей, которые обязаны были обеспечить ему спасение. Но мысли разбегались, как тараканы, поймать их никак не удавалось, а придумать что‑нибудь новое он тоже был не в состоянии.