«Мог бы Антип и сообразить, что Кузьку этого не единожды обыскивали, а перед тем, как в допросную избу вводить, снова осматривали да одежонку перетряхивали, поэтому не могло быть у несчастного ничего, что причинило бы мне вред, — снова и снова рассуждал князь. — Разве кулаки жилистые, но и ими вряд ли бы дотянулся до восседавшего в седле. Не говоря о том, что копье‑то могло и не пригодиться — пинка хорошего этому слизняку одноглазому уж точно хватило бы. Недогадлив гридень оказался, но на расправу скор. Может, это и хорошо, только вот сомнение все равно почему‑то гложет. А коли так, то вряд ли долго оставаться Антипу рядом со мной. Мне те воины нужны, у кого за мыслью быстрой рука поспевает, а не рука вперед головы решения принимает».
Чтобы как‑то унять свое раздражение, он встал на колени перед иконами, но погрузиться в таинство не смог, уста произносили слова молитвы, но разум и сердце были безучастны. Поднявшись, он холодно глянул на лик Спасителя, по привычке перекрестился и вышел в пустую горницу, уселся на лавку и, откинувшись к стене, долго сидел с закрытыми глазами. Потом, позвав Макара, который тут же явился, словно возник из воздуха, князь о чем‑то его спрашивал, что‑то приказывал, кажется, даже не слыша своих слов. Озабоченное выражение лица слуги рассердило его, и он спросил зло:
— Не понял, что тебе сказано?
— А что ж тут не понять, чай, не первый раз на трапезу гостей созывать буду, — миролюбиво ответил Макар и, словно совсем не задумываясь о последствиях своего бесцеремонного поступка, добавил ласково, как говорят с больным ребенком: — Только вижу я, княже, тебе не до пиров нынче. — Не обращая внимания на сурово поднявшуюся бровь властителя, проговорил все так же мягко: — Тебе бы, Михаил Ярославич, развеяться надобно, пронестись на коне своем быстром по полям да по долам. Глядишь, ветер холодный мысли горячие и остудит…
Некоторое время князь молчал, сурово насупив брови и смотря исподлобья на Макара. Со стороны могло показаться, что он не обдумывает сказанное, а решает, какое наказание выбрать для не в меру осмелевшего слуги.
— Может, ты и прав, Макар, — после долгого молчания сказал князь, — кажись, и в самом деле мне не до пиров ныне. — Еще немного помолчав, проговорил устало и с какой‑то затухающей злобой: — Видеть я никого не хочу, слушать речи нет желания. Сам знаю, что скажут.
Макар понимающе кивнул — весть о несуразной гибели княжеского противника долетела до него раньше, чем князь вернулся в свои палаты, — и хорошо осознавал, как разочарован Михаил Ярославич.
— Слушать никого не хочу, — упрямо повторил тот и, взглянув на Макара, сказал твердо: — Ты прав, незачем мне нынче на пиру пировать. Вели Ворона к крыльцу подвести.
Расторопный слуга мигом скрылся за дверью, довольный тем, что смог предостеречь князя от опрометчивого шага.
«Хотел я, сам того не желая, подсластить горечь медом пенным. Наверняка все бы так и поняли, — думал Михаил Ярославич, глядя вслед слуге, — а сей поступок князя недостоин. Ладно хоть Макар не убоялся под горячую руку попасть, подсказал. Я ж того не удосужился понять. Других упрекаю, а сам с горячей головой, в спешке ненужной принимаю решения, о которых потом пожалеть могу. Что ж, урок мне преподал Макар хороший».
Мысли от поступка слуги сами собой перекинулись к недавнему прошлому, к той поре, когда Ярослав Всеволодович настоятельно посоветовал сыну взять себе в услужение Макара, который был старше Михаила Ярославича и далеко не сразу пришелся тому по сердцу.
Прежний слуга, молодой и веселый, хоть и не всегда справлялся со своими обязанностями, но мог быть товарищем в юношеских забавах, что вполне устраивало княжеского сына. Однако пришлось уступить отцу, который, будучи занят своими важными делами, все же успел заметить, что его отпрыск стал слишком беспечен. Михаил, лишившись гораздого на всякие выдумки сверстника, некоторое время почти не разговаривал с Егором Тимофеевичем, не без оснований подозревая в том, что именно он сообщил вечно занятому отцу о его неприглядном поведении.
То, что отец принял мудрое решение, Михаил понял лишь позднее, когда, повзрослев, почувствовал, что ему порой необходима подсказка в делах самых простых, житейских человека более опытного, чем он сам. Еще раньше он стал ценить внимание к его даже невысказанным пожеланиям, заботу о его нехитром быте, чего не мог никакими увещеваниями добиться от своего прежнего веселого и беспечного слуги, который очень быстро стал воспринимать Михаила не только как своего сотоварища, но часто позволял себе обращаться с сыном князя как с ровней. Этого не могли не заметить окружающие, а в конце концов осознал и сам Михаил.