— Ты, я вижу, праведником у нас заделаться решил, — так же смеясь, проговорил князь, — только и тебе до старца жить да жить, а ты вон сейчас уж про печь заговорил, благо что желание слезать с нее осталось. Рановато на печь взгромоздился!
— Это ты верно, княже, подметил, — вставил слово раскрасневшийся от смеха Демид. — Правда, Егор Тимофеич, и на печи лежа, для ворогов — гроза неминучая.
— Это что ж ты так обо мне? Гляди у меня, охальник! — пригрозил пальцем улыбающийся воевода.
— Демид истинную правду сказал, — осмелел Никита и, давясь от смеха, продолжил, поясняя князю: — По его велению в избе печь так топили, что мы не допрос вели, а будто в мыльне парились. От того, я думаю, и дело быстро так шло, что у татей, которые, видать, угореть боялись, сами собой языки развязывались.
Последние слова Никиты утонули в дружном хохоте. Смущенный словами сотника, смеялся и воевода, он все‑таки был благодарен Никите, поскольку он, кажется сам того не желая, вернул разговор в нужное русло.
Отсмеявшись вволю, князь вытер выступившие на глазах слезинки и принялся за то дело, ради которого все и собрались.
Прошло немного времени, и судьба людей, по воле случая оказавшихся в ватаге, была решена. Троих, особенно мастеровитых, сразу же было решено оставить на княжеском дворе, остальных надумали отдать в руки горожан: наверняка кто‑нибудь захочет получить работника. Когда князь предложил такое, воевода сильно засомневался, что у кого‑либо появится желание пригреть в своем доме бывшего злодея — хоть и раскаявшегося, — но вслух ничего не сказал, а потом, поразмыслив, решил, что вполне может статься, что кто‑то на такое и отважится. «Если уж не из обычной нашей жалости к отверженному да униженному, так из желания отличиться перед князем, выказать таким образом свое почтение к нему обязательно кто-нибудь да подберет страдальцев», — подумал воевода, и не ошибся.
Среди тех немногих, кто не потерял желания трудом своим зарабатывать себе на кусок хлеба и по милости князя выпущенных из поруба, оказался и Коста, бывший в прошлой жизни неплохим кузнецом. Он, как и несколько других мастеровитых мужиков, благодаря князю получил возможность начать новую жизнь.
У самого князя, кажется, тоже началась новая жизнь.
Время бежало удивительно быстро. Давно проводили Масленицу, о которой теперь напоминал лишь выкатывавшийся в темное звездное небо большой желтый блин, уже изрядно пообкусанный с одной стороны. Зажили ссадины и пожелтели синяки, приобретенные добрыми молодцами, показывавшими свою удаль в кулачных схватках, а потом и вовсе на их крепких телах исчезли следы веселых мужских забав. Среди мерцавших в черноте звезд светилось теперь тонкое лезвие кривой татарской сабли, даже отдаленно не напоминавшее блин, еще несколько дней назад дразнивший постящихся.
Дни понемногу становились все длиннее, а солнышко светило все ярче и веселее, предвещая скорый приход весеннего тепла.
Поначалу Егор Тимофеевич, видя, как охладел московский правитель к делам, сильно переживал, но потом успокоился, решив, что, вполне вероятно, вскоре князю наскучат любовные утехи и он найдет для себя достойное занятие.
Воевода оказался прав.
Как путник, заблудившийся в пустыне, грезит о глотке воды, а вволю напившись, начинает мечтать о еде и возвращении в родной дом, так и Михаил Ярославич, очарованный красотой Марии, утолив свою любовную жажду, вспомнил о том, что есть на земле другие заботы и забавы.
Своего суженного Мария теперь дожидалась подолгу, не находя себе места в новых покоях, отведенных для нее в прилепившейся к княжеским палатам пристройке. Эту пристройку возвели уже после приезда Михаила Ярославича в Москву, а с появлением Марии спешно, всего за несколько дней, довели до ума, закончив отделку и внутреннее убранство нескольких небольших жилых помещений, которые теперь обживала княжеская зазноба.
Между тем князь все чаще оставлял Марию, отправляясь с верными товарищами на ловы, с которых всегда возвращался с хорошей добычей. Удачная охота, по обыкновению, заканчивалась дружеской пирушкой, порой затягивавшейся до утренней зари. Веселый и хмельной, вваливался под утро Михаил в ее опочивальню и, упав на высокое ложе, засыпал безмятежным сном. Очнувшись, он с прежним жаром ласкал ее податливое тело и между горячими поцелуями, казалось бы, искренне просил у нее прощения за то, что оставил одну так надолго.
Правда, бывали и ночи, когда она тщетно прислушивалась к звукам, доносившимся из коридора, ведущего к княжеским покоям, сдерживая слезы и мечтая услышать за дверью его торопливые шаги. Не желая верить в то, что ожидания ее напрасны, и чтобы хоть немного заглушить обиду, Мария принималась рассматривать подарки, на которые князь был чрезвычайно щедр. Перебирая бусы, весело мерцающие в слабом свете потрескивающего шандала, прикладывая к вискам позвякивающие тонкими подвесками колты, одно за другим нанизывая на запястье обручья и украшая пальцы перстнями, она немного успокаивалась, начинала вглядываться в узоры, отчеканенные на металле сложенные из блестящих зерен разного размера или свитые из тонких проволочек. Потом, убрав все свои богатства в резную деревянную шкатулку, обитую внутри тончайшим узорчатым сафьяном, и поставив ее на столик возле ложа, она забиралась под обшитое шелком покрывало и, лежа, глядела на дверь, думая о себе, о князе, о своих родных, о своей судьбе.