Жизнь в посаде становилась воспоминаниями, в которых, как теперь казалось Марии, было гораздо больше хорошего и светлого, чем ей представлялось совсем недавно. Она с незнакомой нежностью вспоминала о вечно занятой домашними хлопотами матери, доводившей ее своими бесконечными упреками, о проказнике Ильюшке, о спокойном улыбчивом Глебе и об озабоченном отце, на угрюмом лице которого словно отпечатались извечные мысли о хлебе насущном, о необходимости обеспечить семью, чтобы близкие жили в тепле и достатке. С особой нежностью вспоминала Мария о бабушке, которая как могла поддерживала внучку.
«Надо бы домой наведаться, гостинцев отнести», — подумала Мария и тяжело вздохнула.
Еще не забылся тяжелый разговор, который ей пришлось пережить, когда она появилась в родном доме после нескольких дней отсутствия. Хоть в тот самый первый вечер и послал князь по ее просьбе домой гонца, чтоб предупредил о том, что дочь не вернется: нынче к отцу с матерью, но простить беглянку там, кажется, так и не смогли. Столько упреков, сколько обрушилось на нее, когда она приехала домой через несколько дней, Мария за всю свою жизнь не слышала. Она‑то думала, что все будут рады тому, что выпала ей такая счастливая судьба, что их дочка станет жить в княжеских палатах, есть–пить со злата–серебра, но вышло иначе. Отец, угрюмо покосившись на сложенные на столе узелки с подарками, молча слушал Ульяну.
— Что ж ты наделала, доченька? Зачем на уговоры поддалась? Честь свою девичью потеряла? Разве ж тому мы тебя с отцом учили? — причитала та сначала, но потом, опомнившись, что, может, зря упрекает дочь, стала заинтересованно спрашивать: — Али не хотела ты того и силой ирод тебя взял? Разве ж такое князю пристало? Это ж позор какой? — продолжала она причитать, не давая вставить слова Марии.
Когда та наконец заговорила, слова дочери еще больше подлили масла в огонь, и мать, с каждым мигом сильнее и сильнее распаляясь и уже не выбирая слов, сыпала на растерявшуюся от такого приема Марию все новые и новые обвинения, обзывала ее все более срамными прозвищами.
— Угомонись, Ульяна! — попыталась остановить свою не в меру разошедшуюся дочь Лукерья, которой стало уже невмоготу слушать эту брань. — Словами делу уже не помочь, да и не вернешь теперь ничего. Так что нечего зря лаяться.
Ульяна на мгновение опешила от таких слов и уже хотела сказать что‑то грубое и своей матери, но тут в дело вмешался Юшко:
— Старая права. Ничего теперь не изменить. Нам одна надежда — что все миром кончится, перебесится князь да отпустит Марью восвояси.
— Любит, любит он меня! — попыталась крикнуть Мария, но голос ее был каким‑то сиплым и слабым, и она, схватившись за горло, в котором словно застрял комок, замолчала, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам.
— Вот–вот. Я и говорю. Может, еще все ладно выйдет. Нам одно: ждать, как обернется, — проговорил так же хмуро Юшко.
— Может, и свадебкой, — попыталась внести надежду на лучший исход бабушка, которая видела в глазах внучки застывший страх и отчаяние.
— Может, — кивнул Юшко, — только навряд. Ты, дочка, успокойся. Делов ты, конечно, наделала таких, что ума не приложу, как из них выпутаться.
— В одном я виновата — полюбила неровню! — резко ответила на отцовский упрек Мария и опять схватилась за шею.
— Да, да! — снова кивнул отец и спокойно продолжил: — Я к материным упрекам ничего добавлять не буду. Мать в сердцах тебе много чего наговорила. — Он глянул на притихшую жену, которая сидела на лавке, облокотившись на стол и закрыв лицо натруженными ладонями. — Время пройдет, ты поймешь, что не со злости она говорила, а от боли за тебя. Как ни горько, но должна ты, дочка, быть готова к тому, что брань, которую нынче довелось тебе от родных слушать, понесется змеиным шепотком следом за тобой.