Случись сеча — и у него, опытного воеводы, дело бы нашлось, а при той спокойной жизни, в которую было погружено Московское княжество, одна у него забота осталась: как бы не уснуть за трапезой. На ловы с князем теперь другие, молодые да веселые, отправляются, а он за порядком приглядывает, наказывает, если что не так, сотникам выговаривает, а они — слушают, да про себя посмеиваются над ним, да своими делами занимаются. Кто уж палаты возвел, семьей собираясь обзавестись, а кто пока к местным девицам приглядывается, выбирает самую что ни на есть раскрасавицу. У воеводы же хоть и есть где‑то семья, только уж лучше бы ее и не было.
Особенно горько становилось ему от своего одиночества после посещения дома посадника, где Егору Тимофеевичу всегда были рады. Радость эта была искренней, он чувствовал это и бывал у Василия Алексича чуть ли не ежедневно. Тот тоже был рад завязавшейся между ними дружбе, поскольку, как и воевода, остро чувствовал, что не за горами то время, когда, несмотря на все свои старания, он окажется не у дел.
Этой болезненной темы оба старательно избегали, хоть нет–нет, а тень обиды на молодых княжеских бояр проскальзывала в разговорах. Да и как было не коснуться этого больного вопроса, когда о нем одним своим присутствием все время напоминал Василько, который под разными предлогами слишком часто наведывался в дом посадника. «Как ни придешь — он уж здесь или следом является, — всякий раз думал воевода, видя статную фигуру сотника на крылечке или в горнице, — и ведь ничего не скажешь, вроде и с делом пожаловал». Посадник давно уж догадался, в чем причина таких частых посещений, но вида не показывал.
«Ни дать ни взять, князь умышленно Васильку эти поручения придумывает, чтоб он зазнобу свою повидал да, может, на разговор с ее батюшкой наконец-то решился», — думал воевода, искоса поглядывая, как сотник, краснея и бледнея, выполняет очередной «наказ» князя, а потом, задержавшись на мгновение-другое в дверях, будто вспоминая, не забыл ли сделать что‑то еще, «вспомнив», стремительно кидается наружу.
— Вот ведь какая незадача, — посетовал как‑то посадник, глядя вслед скрывшемуся сотнику, — и когда только у него язык развяжется?
— В сече такого храбреца, как Василько, еще надо поискать, а в делах сердечных — вишь, не отважен, — усмехнулся воевода. — Это когда еще мы подметили, что он от дочки твоей глаз отвести не может, а уж весна кончается, а он, сердечный, все никак не откроется.
— Я и то думал, что после Великого поста на свадьбе гулять будем, — тоже с усмешкой проговорил посадник и стал расставлять шахматные фигуры.
— Видно, и князь усы в меду пенном обмочить хочет, — усаживаясь поудобнее, проговорил воевода, — да вот только у нашего боярина молодого думы другие. А ты‑то, Василь Алексич, готов в дом такого непутевого да нерешительного принять? — поинтересовался он с ехидной усмешкой.
— Так ведь сам говоришь, что в сече — храбрец-удалец, а то, что отца избранницы своей так боится, что и заговорить о деле сердечном не решается, так, может, это и к лучшему.
— Значит, надобно подумать о сватах, пусть‑ка они свое дело сделают, — хмыкнул воевода и снова поинтересовался: — Мы‑то, старики, все видим, а вот как зазноба его, согласится ли выйти за такого неторопливого?
— Кто ж ее спрашивать‑то будет, — хохотнул посадник и, отсмеявшись, сказал очень серьезно: — Я, Тимофеич, дочку свою неволить бы ни в жизнь не стал. Сам знаешь, что ей довелось в жизни изведать. — Он отодвинул в сторону шахматы, потупил на мгновение голову, а когда поднял ее, воевода заметил, как что‑то блеснуло у него в уголках глаз. Сморгнув, посадник продолжил медленно, словно с трудом подбирая слова: — Я уж тебе откроюсь, думал, что уйдет Вера от нас.
— Ты что!
— Уйдет. Да–да. Уж больно набожной выросла. Такой, что и меня порой в смущение вводит словами своими. Молится за всех нас, грешных. Мало постов установленных, так она себе еще послушаний напридумывала. Говорила, мол, раз Господь ее в живых оставил, значит, должна она ему свою жизнь посвятить. В обитель собиралась. В черницы. — Он замолчал, а потом, вздохнув, продолжил: — Сколько я с ней беседы ни вел, ни отговаривал — она ни в какую, все одно твердила. Уставится в одну точку и словно неживая — призывает Он, мол, ее, и все тут.