— Согласная! — повторял тот, опять взмахивая руками.
— Слышу! Слышу я, — тем же спокойным тоном говорил воевода и, пытаясь внести в разговор деловую нотку, предложил: — Ты садись‑ка на лавку, Василек. Обсудим‑ка, что далее делать будем. Кого сватами к посаднику пошлем, какие подарки ему подарим, ну и, наконец, когда за столы пировать сядем.
От такого делового, приземленного подхода к его возвышенным чувствам, его неземной любви к ангельскому созданию сотник, опешив и открыв удивленно рот, опустился на указанное воеводой место на лавке. Так с открытым ртом он и сидел некоторое время, с трудом внимая словам воеводы и, кажется, совсем не понимая, о чем тот ведет речь.
Несмотря на обуявшую сотника радость, которая мешала думать о чем‑либо другом, кроме полученного от Веры согласия стать его женой, вернуться с небес на землю ему все‑таки пришлось.
Потом, после долгого разговора, раскрасневшийся от волнения и напряжения, Василько искренне благодарил воеводу, без которого в делах практических — не военных, а мирных — оказался совершенно несведущим младенцем. Воевода неожиданно предстал перед ним вовсе не таким суровым, как казался сотнику, который теперь после этого отеческого разговора почувствовал дружескую поддержку и был несказанно этому рад. У Василька, давно привыкшего к одиночеству и отсутствию близких, родилось ощущение, что снова рядом с ним находится его отец, оставшийся в памяти таким же молодым и сильным, каким он видел его в последний раз на пороге родного дома.
Чтоб еще раз поблагодарить человека, столь участливо к нему отнесшегося, сотник, прощаясь, обернулся на пороге, махнул головой, ударился о притолоку и, смутившись от своей неловкости и неожиданно нахлынувших чувств, быстро скрылся за дверью.
Воевода, довольный собой, потирал руки, предвкушая радостные хлопоты, которые хоть на время отвлекут его от праздности и дум о том, как осуществить несбыточные мечтания Михаила Ярославича.
Не мог Егор Тимофеевич предполагать, что совсем скоро другие заботы целиком поглотят его, не оставив времени на подготовку к свадьбе сотника, который неожиданно стал ему словно вторым сыном, отодвинув на второй план возмужавшего князя, вполне обходившегося без его советов и не нуждавшегося теперь ни в чьей опеке.
18. В ожидании известий
— Срам‑то какой, маменька! — причитала Ульяна, перебирая передник покрасневшими от холода пальцами.
— К чему убиваться теперь? Ну, тяжела Марья, так и что с того? Может, оно и к лучшему, — тихо вздохнув, проговорила Лукерья, взглянула на образа, перекрестилась, кивнула и, словно получив поддержку, повторила увереннее: — Может, оно и к лучшему, что у Марии дите будет.
— Куда уж лучше! — всхлипнула Ульяна. — Выгонит он ее теперь. Была девка для услады, а кому тяжелая‑то нужна!
— Эх, Ульяна! Видать, ты по сю пору так и не поняла, что не у простого мужика дочь твоя оказалась! Князь ведь он! Не выгонит! Ведь она его дите носит! — Старуха вздохнула.
— Говорила я ей… предупреждала… это что ж будет, — перебивали рассудительную речь всхлипы и вздохи. — Как теперь Юшко сказать‑то? Вот беда.
— Князь он! Дура бестолковая! — не выдержала Лукерья. — Куда он Марью теперича погонит! Вот пораньше‑то мог. А теперь наверняка жить ей в его хоромах! Ты про Малушу‑то хоть вспомни! Что с ейным сынком, от князя Святослава Игоревича прижитого стало! А–а, то‑то и оно! Князем Владимиром стал! Даже и ее имя за столько‑то годков из памяти не истерлось. Чем наша Марьюшка хуже той Малуши?
— Это ты, старая, запамятовала, что Малуша тоже не простых кровей, а дочка князя древлянского. Да и к тому же мать у князя Святослава умная была, она его и на путь наставила, чтоб своего сынка, прижитого от наложницы, не забыл. А наш‑то князь! Один-одинешенек! Ни отца, ни матери. Братьев и тех горохом по земле рассыпало, — бубнила Ульяна, не желая поверить вроде бы разумным доводам.
— Вот то‑то и оно, что один–одинешенек Михаил Ярославич! — ласково проговорила Лукерья. — Марьюшка ему сыночка родит, вот и не будет он одиноким. Чай, родная кровинушка! А про то, что Малушка княжеского рода, такую сказку наверняка опосля придумали, чтоб смерды надежд не имели дочек своих за князьями пристроить, — зло ухмыльнувшись, добавила она.
— Может, ты и верно говоришь, только сердце все одно тревожно.
— А ты не мучайся, что ж заранее сердце рвать, — вздохнула старуха, которая не хотела показывать вида, что на душе у нее тоже неспокойно. Она снова с надеждой взглянула на образа, перекрестилась и сказала мягко: — Нам с тобой, Ульяна, что‑либо изменить не по силам. Ни тебя, ни меня до сих пор в терему княжеском не привечали. А ей, сердешной, все ж таки свои хоромы отвели.