— Так несладко в тех хоромах! — воскликнула Ульяна. — Разве ж я не вижу, что она там, как птичка в силках.
— Те силки — не ковы железные! Сама она в плен сладостный ринулась! Никто не гнал, — заметила Лукерья и, помолчав, проговорила медленно: — Что дале меж ними станется, одному Богу ведомо! Будем, Уля, молиться за Марьюшку, глядишь, все у них сладится.
Мария и в самом деле жила в княжеских палатах, словно в золотой клетке: вроде бы все есть и грех жаловаться, князь к ней внимателен, подарки дарит, а то, что навещать стал реже, так на то свое объяснение можно найти. «Все ж таки князь он, и заботы у него княжеские, важные, да и поболе их, нежели у простого мужика, потому в заботах тех некогда ему и вспомнить о своей голубке», — пыталась успокоить себя Мария, но это выходило плохо. Плакала по ночам, вглядывалась в свое отражение в небольшом медном зеркале, искала какие‑нибудь изъяны, которые отворотили от нее князя, но, ничего не заметив, усаживалась к окошку и сквозь слезы, застилавшие глаза, смотрела на происходившее снаружи. Иногда, набрав гостинцев, отправлялась навестить родных, которые были рады ей и старались больше не упрекать, оставляя обсуждение недостойного поведения Марии до тех пор, пока она не покидала родной дом.
Еще больше стала тревожиться Мария о своей судьбе, когда поняла, что забеременела. В очередной раз побывав в посаде, матери и бабушке ничего об этом не сказала, но вскоре после этого открыться пришлось, поскольку мать сама по каким‑то едва уловимым приметам догадалась обо всем. После такого признания Мария, чтобы не разрыдаться, поспешила вернуться в княжеские палаты, которые теперь почти совсем не оставляла.
Догадалась обо всем и Агафья, да и как не догадаться, когда прежде цветущая и не страдавшая отсутствием аппетита молодица вдруг стала отказываться от кушаний, даже от своих любимых левашников[58], и, отведав все же чего‑либо, выскакивала из‑за стола как ошпаренная. Пришлось Марии открыться и ей. И как ни боялась несчастная сделать это признание, но когда наконец открылась этой с виду суровой женщине, та сразу переменила свое отношение, стала как‑то мягче и заботливее. На нерасторопных девушек, приставленных к княжеской зазнобе, Агафья стала чаще покрикивать, следя за тем, чтобы они выполняли усердно желания на глазах таявшей Марии. За короткое время ее заметно округлившееся лицо осунулось, подбородок заострился, а темные глаза, кажется, стали еще больше и темнее.
Однако Михаил Ярославич словно не замечал произошедших перемен. Теперь он все реже появлялся в покоях Марии, а вернее сказать, увлекшись охотой, просто стал реже бывать и в своих палатах. Лишь наступившая весенняя распутица заставила его немного угомониться, и он, как прежде, коротал с ней вечера, находя утешение в ее ласках. Но, едва успев освободиться от объятий, Михаил вновь начинал томиться от безделья, слонялся из угла, в угол по своим палатам, придирался к дворне.
Иногда он выезжал в посад, но мелкий противный дождь, который то и дело принимался поливать и без того разбухшую от воды землю и без жалости смывал остатки притаившихся в тени сугробов, заставлял Михаила Ярославича возвращаться в палаты, где он усаживался с молодыми боярами за бесконечную трапезу. Князь давно задумал отправиться по ближним и дальним веся: и теперь лишь ждал, когда немного подсохнут дороги.
В один из скучных серых дней князь, сидя на ступеньках крыльца — словно в далеком детстве, — наблюдал, как два его ловчих пытаются приучить молодого сокола, привязанного тонкой бечевой за лапку пролетев по кругу, возвращаться на руку человека. В тот самый момент, когда под дружный вздох разочарования гридей, наблюдавших за обучением, сокол опять попытался взмыть в небо, от ворот донеслись голоса, и, повернув голову на шум, князь увидел своего старого знакомого, который, широко улыбаясь, приближался к крыльцу.
Михаил Ярославич, с удивлением глядя на боярина, поднялся со ступенек и вышел навстречу гостю.
— Здоров будь, Северьян Ипатьевич. Какими судьбами в наши края?! — радостно воскликнул князь.
— И ты здрав будь, Михаил Ярославич! — с достоинством поклонившись, ответил тот. — Кланяюсь тебе в надежде, что не прогонишь гостя незваного!