— Еще молод я лямку семейную тянуть, — вторил другой.
— А ты что ж, Прокша, неужто свою зазнобу покинешь? Смотри, она баба бойкая, другого враз себе найдет, — пытались поддеть добродушного великана.
— Разве ж такого, как я, она найдет? — искренне удивлялся тот. — Как скажу, так и будет. Князю службу отслужу, тогда и к ней возвернусь. Дождется. Никуда не денется.
Вчерашний разговор продолжился, и князь услышал от своих людей то, что и рассчитывал услышать.
Солнце уже начало клониться к закату, когда князь с товарищами расселись в ладье и, распустив парус, поплыли по течению к дому. Обратный путь занял гораздо меньше времени, и не успел солнечный диск коснуться макушек деревьев, как ладья причалила к пристани, где князя и его людей уже ждали оседланные кони.
С гиканьем и посвистами пронесся небольшой отряд через посад к городским воротам, распугивая по пути засмотревшихся зевак, которые, испуганно вскрикнув, едва успевали отскочить в сторону.
Лица всех всадников светились счастливым молодым задором.
На едином дыхании князь взбежал на высокое крыльцо, отмахнувшись от Макара, не задержавшись в своей горнице, поспешал в покои Марии.
19. Исполнение желаний. Великий князь
День снова выдался жарким, только к вечеру поднявшийся ветерок принес от реки долгожданную прохладу. Мария в одной тонкой рубахе сидела у раскрытого окошка, от нечего делать то заплетала, то расплетала косу, безразлично поглядывая на суетившихся во внутреннем дворе холопов и прислушиваясь к отдаленным звукам. Когда издали донесся конский топот, она оживилась, перекинула косу за спину и вся обратилась в слух. Вскоре топот нескольких десятков копыт раздавался уже вблизи княжеских палат, а через несколько мгновений оборвался. За смехом и неясной громкой речью дружинников, доносившихся со стороны главного крыльца, она, как ни вслушивалась, голоса князя разобрать не смогла. Мария была уже склонна вновь расплакаться, как вдруг до нее донеслись торопливые шаги. Дверь распахнулась, и она увидела на пороге своего ненаглядного.
В горнице, освещенной последними лучами заходящего солнца, князь увидел Марию. Она, испуганно глядя на него, поспешно поднялась с лавки и замерла, словно боялась сдвинуться с места, чтоб не спугнуть видение.
— Голубка моя! — кинулся к ней князь, обнял, расцеловал, прошептал горячими губами: — Истосковался я по тебе, горлица моя ненаглядная.
Она, боясь поверить своему счастью, едва сдерживала готовые пролиться слезы. Знала, что поначалу князь, увидев блеснувшие в ее глазах слезинки, заботливо успокаивал, целовал влажные глаза, но теперь всякий раз, когда видел ее заплаканное лицо, начинал сердиться и, оставив ее в слезах, уходил в свои покои.
Подхватив невесомое тело, Михаил Ярославич закружился с ним по горнице, смеясь и целуя все еще испуганную Марию, а потом бережно опустил ее на ложе и сам повалился рядом. Кажется, только теперь она опомнилась, протянула к нему руки, осторожно дотронулась до щеки, нежно провела ладонью по мягкой бородке и как‑то робко улыбнулась. Князь весело засмеялся, прижал ее к себе и снова начал целовать, ткнулся носом в шею, обжег поцелуем порозовевшую щеку и, добравшись наконец до алых губ, жадно впился в них. Как давно он не был с ней так нежен, не ласкал так истово, не сжимал в объятьях так, словно боялся лишиться ее, не шептал, что любит.
Уже звезды серебряной крупой обсыпали черное небо, а князь в радостном возбуждении все шептал ей горячие слова, не зная устали, наслаждался ее послушным телом. Когда он, откинувшись на измятые подушки, погрузился в сон, Мария, осторожно сняв его тяжелую руку со своего бедра, стараясь не разбудить князя, встала с ложа, подняла с пола измятую рубаху и, надев ее, на цыпочках подошла к образам. Зажав левой рукой разорванный ворот рубахи, она, поправив лампадку, опустилась на колени и, безмолвно шевеля опухшими губами, стала молиться, то и дело вытирая выступавшие слезы.
Утром Михаил Ярославич проснулся от пристального взгляда, обращенного на него.
— Что так смотришь на меня, лада моя? — спросил он мягко и снова притянул Марию к себе, поцеловал темные, горящие каким‑то внутренним огнем глаза. — Почему личико твое милое нынче так бледно? Уж не захворала ли ты, горлинка?
Он снова протянул к ней руки, хотел обнять, но она отстранилась и очень тихо сказала:
— Я, сокол мой ясный, не хворая, — замолчав на мгновение, словно решая, надо ли открывать князю свою тайну, и вдохнув поглубже как перед погружением в воду, отважилась: — Тяжелая я, Миша. Ребеночка твоего ношу под сердцем.