— Чай, праздник! Надо дать людям погулять, повеселиться. А после Рождества и в путь можно… — увещевал он князя.
— С каких это пор ты благочестивым таким стал? — зло ответил Михаил Ярославич и, уставившись на воеводу исподлобья, спросил ехидно: — Небось и пост блюдешь строго?
— За одним столом с тобой, княже, часто сижу. Видишь сам, что ем, пью. Да и о моем благочестии не мне судить. Токмо я думаю, что особых грехов за мной все же нет. Но и об этом, Михаил Ярославич, не мне судить, — пытаясь сохранить спокойствие, отвечал воевода собеседнику. — Нам Ингваря предупредить время надобно. Прошу повременить с походом и затем, чтоб не осерчали люди на тебя за то, что осквернил ты ненароком светлый праздник, что не дал им душой отдохнуть, к святому обратиться. И все ж, коли не терпится, вели — выступит дружина. На то мы тебе в верности клялись. Вот только кто тогда скажет, что на сердце у людей будет! Что думать они станут! — закончил он угрюмо.
— Ладно. Так и быть. Гуляйте! — кинул зло князь, молча встал с места и повернулся к воеводе спиной, буркнув мрачно: — Вам бы всем только пиры пировать.
Воевода понял, что ему пора уходить, но, когда он поднялся с лавки, князь, резко обернувшись, сказал:
— Учти, чтоб сразу после гуляний — и в путь. Хочу в крещенские морозы не по лесам скитаться или под стенами стольного города стоять, а в великокняжеских хоромах сидеть да мед–пиво пить.
Дружина Михаила Ярославича, которая вместе с двумя подоспевшими сотнями, присланными рязанским князем, насчитывала немногим более шести сотен, добралась до Владимира на удивление быстро. Даже новички, наспех набранные в московском посаде и в близлежащих весях, не отставали от опытных княжеских дружинников.
Год назад по пути в Москву чего только испытать не довелось: и стужа донимала, и буран да метель все пути дороги позаметали. А нынче — благодать. Мороз не лютовал — бодрил, а снега хоть и укрыли все вокруг, но встреченные большие обозы, направлявшиеся через Москву в Тверь и Торжок, и один, держащий путь на Новгород, укатали дорогу так, что стелилась она под ноги скатертью. Жаль только, что зимние дни коротки, иначе оказалась бы дружина под стенами стольного города еще раньше.
Такое везение каждый объяснял на свой лад, однако все сошлись на том, что подобное начало — добрый знак.
Князь тоже был склонен считать, что судьба к нему нынче милостива, но все‑таки чем ближе продвигалась дружина к Владимиру, тем тревожнее становилось у него на душе. Последнюю ночь, проведенную в богатом селе, растянувшемся по обеим сторонам дороги, Михаил Ярославич так и не смог уснуть. Согревшись у печи и отведав угощений, выставленных на стол сердобольным хозяином, он с удовольствием растянулся на лавке, но, немного отдохнув, уже был готов отдать приказ двигаться дальше. К плохо скрываемому неудовольствию князя, его своим высказыванием остановил воевода.
— Это хорошо, что дружина может нынче отдохнуть, — сказал Егор Тимофеевич, когда князь, накинув корзно, вышел на крыльцо, — никто знать не знает, что завтра с нами станется.
— Да, — ответил князь после долгого молчания и, постояв немного рядом с воеводой, пошел в избу, кинув мрачно на ходу: — На заре выступаем.
Когда дверь за князем захлопнулась, Егор Тимофеевич, кликнув Половчанина, отправился проверить выставленные дозоры — никак нельзя было допустить, чтобы кто‑нибудь предупредил владимирцев о приближении противника. Однако, как впоследствии выяснилось, несмотря на все предпринятые меры предосторожности, скрыть передвижения дружины не удалось.
К Владимиру подошли во второй половине дня.
Вот он — стольный город! Красуется На высоком левом берегу Клязьмы. Уже видны за высокими стенами купола церквей. Осталось лишь выйти из леска.
Река Клязьма всегда считалась надежной защитой Владимира, вот только от татар уберечь не смогла. Еще в Москве князь с воеводой, обдумывая свои действия, решили, что в любом случае со стороны Клязьмы к городу соваться нечего. Правда, теперь река дремлет под ледяным панцирем и перейти ее по насту несложно, однако быстро приблизиться к крепостной стене вряд ли удастся: пусть и свои люди — русичи, — но без жалости осыпят нападающих стрелами, обольют смолой. Да и через Золотые ворота — как ни заманчиво — враз не проскочишь: на то они и главные, чтоб сторожили их пуще глаза.