Сделав несколько прыжков по вязкой песчаной каше, смешанной с битым льдом, воевода что есть силы оттолкнулся от уходившего из под ног мокрого песка и, перепрыгнув холодно мерцавшую воду, упал всем телом на лед. Рука, сжимавшая меч, разжалась, и он, тихо звякнув, заскользил по гладкой поверхности, почти неслышно чавкнул, ломая тонкий ледок, затянувший прорубленную любителями рыбалки лунку, и нырнул в глубину.
Одновременно с воеводой прыгал и князь, но то ли разбега ему не хватило, то ли сил было маловато для того, чтобы как следует оттолкнуться, но он лишь руками скребанул по гладкому краю льдины и, подняв тучу брызг, ушел под воду.
Воевода сильно ударился коленями о жесткий наст и, распластанный на льду, замер, прижавшись горячей щекой к холодному насту, стараясь превозмочь нестерпимую боль. Он лишь краем глаза увидел, как голова князя ушла под воду, а за ней следом черную гладь прорезала стрела.
Татарин, который выбрался из боя и последовал за ними, видно, решил, что человек на льду давно мертв, а тот, в которого он стрелял, утонул. Возможно, он еще покрутился бы на берегу, но тут где‑то в стороне тихо заржал оставленный воеводой конь, и татарин, оторвав взгляд от реки, поспешил за добычей.
— Хулэт![36] — огласил он берег радостным кличем и скрылся с глаз.
Произошло это как раз вовремя.
Осторожно приподняв голову, воевода прислушался и чутким ухом уловил в стороне слабый всплеск. Это могло означать только одно — князь, с которым он уже был готов распроститься, жив. Сумерки плотно окутывали берег, и воевода, напрягая зрение, вглядывался туда, откуда донесся звук.
У дерева, наклонившегося к реке, у прибитых течением стволов, где утром ратники ловили рыбу, он увидел темный силуэт, приподнялся и, пригибаясь ко льду, стал осторожно двигаться к нему. Наконец достигнув цели, Егор Тимофеевич увидел, что молодой князь выбрался на сушу и теперь торопливо скидывал с себя промокшую насквозь одежду, которая быстро покрывалась ледяной коркой. Воевода, немедля, перепрыгнул через узкую, в полсажени, полоску воды и, очутившись на берегу, кинулся помогать Михаилу Ярославичу, и пока тот стаскивал нательную рубаху, уже держал наготове снятую с себя подбитую беличьим мехом свиту.
И все‑таки одной свитой не обойтись, нужна какая-нибудь обувка — воевода снял бы свои сапоги, но они для возмужавшего отрока были маловаты, — да и без портов куда пойдешь. Воевода оглянулся по сторонам и заметил тело дружинника, в груди которого торчала стрела, в отличие от других он лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Перекрестившись, воевода подошел к убитому и начал стягивать с застывшего тела сапоги.
— Прости меня, добрый человек, не ради себя, ради отрока, жизни его ради, грех на душу беру. Прости грешного, — шептал он и, стащив наконец сапоги, стал стягивать порты, кляня себя на чем свет стоит, то и дело прося прощения у Бога и у мертвого за свой поступок.
Покончив с непристойным для христианина занятием, он протянул холодную, но сухую одежду князю, который уселся в мокрых портах на дерево и, стуча зубами, дрожа всем телом, старался стянуть с ноги никак не поддающийся сапог.
— Давай‑ка я помогу! Погоди, сынок, отогреешься! Жив остался — это главное, а теперь нам горе — не беда! — приговаривал воевода, помогая отроку стаскивать сапог. — Эка невидаль — вода холодная! Мы и не такое видывали! Правда, ведь? — шептал он и, увидев, что Михаил кивнул ему, обрадовался, заморгал часто, прогоняя подступившие слезы, и, подав снятые с убитого порты, поторопил грубовато, чтобы молодой князь не успел даже задуматься, откуда они взялись: — Ты давай, сынок, пошевеливайся, а то и застыть недолго.
— Там яма у берега… я в нее и ухнул, — стуча зубами, шептал князь. — Я голову, как ты учил, не поднимал, сколько сил хватило! Выждал чуток и поплыл. Скажи, верно ведь я сделал! Правда? — спрашивал он возбужденно, не веря тому, что остался жив.
Оторвав широкие полосы от своей нижней рубахи, воевода обмотал ими холодные ноги Михаила и, протянув ему сапоги, поспешил к лежащему в сторонке раздетому телу, разминая застывающую на глазах ткань, с трудом напялил мокрые порты на мертвого дружинника.
— Прости, ради Бога, добрый человек! Век о тебе помнить буду. Похоронили бы мы тебя, как полагается, да боюсь, тогда сами рядом ляжем, — прошептал воевода устало и, увидев, что князь уже оделся, обулся и снова собирается присесть на толстый ствол, строго сказал: — Ты не усаживайся, отдыхать рановато, уходить надо отсюда!