Добравшись почти до середины Великой, Михаил Ярославич резко осадил Ворона, так что ехавшие за ним едва не налетели на князя, а тот как ни в чем не бывало шагом пустил своего коня по широкой улице. Встречные, увидев князя, сторонились, быстро направляя свои сани с накатанной дороги в сторону, и, спешно стянув шапки, принимались отвешивать поклоны. Конские подковы иногда постукивали по обнажившейся кое–где бревенчатой мостовой, а потом снова громко скрипели по слежавшемуся снежному насту.
Не доехав до конца Великой, князь свернул в какой‑то проулок, спускавшийся к замерзшей реке, и продолжил путь вдоль нее. По узкой, проложенной в сугробах дорожке, на которой еле–еле хватало места для двух всадников, он направился к высившемуся вдали холму, увенчанному крепкими сосновыми стенами.
— Наконец‑то Москву лед сковал, — посмотрев на белое ровное поле, заметил посадник, которому уже невмоготу было терпеть тягостное молчание.
Еще на прошлой неделе Василий Алексич объезжал со своими людьми берега Москвы–реки, и уже тогда темная вода была скрыта крепким льдом. Этой зимой она все никак не хотела замерзать. Мужики успели даже проложить санный путь на другой берег, как вдруг начиналась оттепель, и на ледяном поле неожиданно появлялись большие темные пятна, днем в промоинах поблескивала черная вода, которую лишь ночью затягивала тонкая непрочная корка. Но теперь даже проруби, из которых таскали воду и в которых бабы полоскали белье, ночью так замерзали, что утром приходилось вновь орудовать ломами.
— А река‑то широка, — решил поддержать разговор воевода, которому тоже надоело ехать молча, — это, видно, про нее нам Никита говорил, что она шире Клязьмы будет.
— Да–да, широка, — с радостью подхватил посадник, — и сильно глубока местами да извилиста. Будто змеем по земле ползет, то в одну сторону повернет, то — в другую.
— А что на том берегу никто не селится? Али все к заборолам прижаться хотят? — спросил воевода заинтересованно, махнув зажатой в руке плетью в сторону пустынного снежного пространства, раскинувшегося за замерзшей рекой. — Вижу, места там совсем необжитые. Вдали только несколько дымков к небу тянутся.
— Что верно, то верно, всякий знает: за стенами крепче спится. Вот и лепятся к ним поближе, дабы в случае нужды защитили, — ответил посадник, довольный тем, что удалось вовлечь в беседу хоть одного человека. Посмотрев на спину князя, который, кажется, и не слышал ничего, Василий Алексич сказал чуть громче прежнего, надеясь, что слова его заинтересуют и молодого московского правителя: — Окрест Москвы немало и старых весей, деревенек, людишками на месте спаленных отстроенных, и починки тоже есть, как не быть. Как скажет князь, объедем их, все сам тогда, Егор Тимофеевич, и увидишь. А что на том берегу никто не селится, так этому причина есть — больно хлипок он, болотист, вода его по весне заливает и стоит долго.
— Тогда понятно, — кивнул воевода, внимательно вглядываясь в открывавшиеся перед ним просторы. Теперь их не загораживали постройки и заборы, и на ярком солнце все окружающее выглядело особенно привлекательно.
Воеводе, в отличие от посадника, было не в тягость княжеское молчание. Он привык к этому, хорошо зная, что князь бывает временами не в меру разговорчив, даже болтлив, но иногда чуть ли ни в течение целого дня может не проронить ни слова. Теперешнее молчание, как понимал воевода, объяснялось тем, что Михаил Ярославич пытался в уме подсчитать, насколько велик его город. Он и сам поначалу решил считать сажени, но очень скоро сбился со счета и бросил это занятие.
Облюбовавшие берег Москвы–реки неказистые дома, хозяева которых жили за счет своего ремесла, постепенно сменились более солидными постройками, скрытыми от посторонних глаз крепкими оградами, за ними виднелись лишь крыши и заиндевевшие кроны яблонь. Тропа, вившаяся между сугробов, стала заметно шире, теперь по ней можно было ехать в ряд не двум, а четверым всадникам, но, несмотря на это, люди князя все так же двигались парами, посматривая по сторонам и тихо беседуя.
Казалось, они совсем недавно выехали с княжеского двора, а солнце уже заметно сместилось к закату. Заостренные края высившихся на холме заборол упирались в белесое небо. Яркий голубой цвет небосвода словно полинял, сделался каким‑то блеклым и, по мере того, как светило двигалось к горизонту, все больше окрашивался в золотисто–желтые тона.
Воевода заметил эту перемену, подумал, как короток зимний день: не успеешь оглянуться, а на дворе уже сумерки. «Вот так и жизнь человеческая, — пришла ему на ум горькая мысль, — вчера на свет появился, а уж скоро в обратный путь собираться». Он незаметно вздохнул, удивившись, что такие мысли все чаще стали посещать его, вытер заскорузлым пальцем слезинку, невесть откуда появившуюся у переносицы, а потом быстро огляделся, желая убедиться в том, что его неожиданная слабость не привлекла внимания посадника. Василий Алексич, кажется, прислушивался к разговору, доносившемуся сзади, воевода сразу успокоился и тоже напряг слух.