Экипажи скорой помощи прибывали отовсюду — мчались на колесах и на крыльях, в машинах специальных и оборудованных на скорую руку; прибывали — и уносились прочь, чтобы возвратиться снова и снова. Добровольцы с носилками протоптали широкую тропу, на месте которой много времени спустя пролегла улица Милосердия. В нескольких сотнях футов над землей на спешно нанятых геликоптерах сновали и кружили журналисты. Их телевизионные камеры созерцали творившийся внизу кошмар, их бойкие языки сопровождали передачу потоками высокопарных эпитетов, не могших передать и десятой части той неприкрашенной правды, что являлась миру со ста миллионов экранов.
Грэхем и пилот работали как проклятые наравне с остальными, работали долгое время после наступления сумерек, когда ночь укрыла черным саваном всех ненайденных мертвецов. Ущербная луна всплыла на небосвод и коснулась бледными лучами изуродованной земли. Распластанная на железной балке ладонь тянулась навстречу лунному серпу.
Латаный-перелатаный гиромобиль с молчаливым водителем доставил Грэхема обратно в Бойз. Подыскав гостиницу, Грэхем принял душ, побрился и позвонил полковнику Лимингтону.
— Весь мир потрясен, — сказал полковник. — Президенту уже выразили соболезнование пятнадцать правительств и несчетное множество частных лиц. Мы делаем все, чтобы возможно быстрее и точнее определить причину случившегося. Что это было? Хиросима? Черный Том? Техас Сити? Вооруженное нападение, саботаж, несчастье?
— Пожалуй, не Хиросима, — заявил Грэхем, — то есть не атомный взрыв, каким его представляют обычно. Это простой, заурядный взрыв, порожденный разрушающимися молекулами, — но взрыв чудовищной силы.
— Откуда вы знаете?
— Отовсюду мчались дозиметристы со счетчиками Гейгера. Перед отъездом я кое-кого из них порасспросил. Ответили: радиация в пределах допустимого — по крайней мере, приборы не зарегистрировали никакого дополнительного излучения. Район, похоже, совершенно безопасен.
— Будем надеяться, — проворчал Лимингтон, помолчал несколько секунд и заговорил вновь: — Случится вам наткнуться на что-либо, свидетельствующее о какой-либо связи между этим бедствием и расследованием, которое вы ведете, — немедленно бросайте все и связывайтесь со мною. Одному человеку с этим не справиться.
— Пока что связи не видно, — ответил Грэхем.
— Пока. Пока вы не копнете лишнего, — сказал Лимингтон. — А вот у меня уже имеются подозрения — и основательные. Как вы и опасались, Бич оказался двадцатым по списку — если, конечно, не попал в число немногих уцелевших. Ему заткнули рот прежде, чем вы добрались до места, — и точно так же обошлись с остальными девятнадцатью. Мне это не нравится.
— Понимаю, сэр, только…
— Грэхем, повторяю — и требую повиновения: обнаружите связь между этим фейерверком и делом, которое расследуете, — прекращайте любые и всяческие розыски, безотлагательно звоните мне!
— Слушаю, сэр.
— Если подозрение подтвердится, мы призовем на помощь лучшие умы Штатов, — голос полковника прервался, потом зазвучал опять: — А сами-то вы как расцениваете положение дел?
Грэхем колебался. Он сознавал, что истина отнюдь не стала ближе, чем в начале, но не мог избавиться от странного, безотчетного чувства, преследовавшего его с того самого дня, как погиб Майо. Смешно, казалось бы, уделять столько внимания наитиям, которые, невзирая на силу и неотвязность, остаются неуловимыми и смутными. Не сродни ли эти наития подозрениям, толкнувшим его в погоню Бог весть за кем или за чем? Или это простая интуиция сыщика? Или ключ к разгадке? А может — просто суеверие? Расшатанные нервы?
Решившись, наконец, он заговорил осторожно и неторопливо:
— Шеф, я по-прежнему понятия не имею, что за всем этим кроется, однако полагаю, иногда на эту тему опасно беседовать… Иногда, похоже, опасно даже размышлять о ней.
Лимингтон фыркнул:
— Экая чушь! Телепатии не существует, а гипноз весьма изрядно переоценивают. Никто еще не создал приборов, способных улавливать чужие тайные мысли. Да и как можно вести расследование не думая?
— Никак, — спокойно ответил Грэхем. — Потому-то и приходится рисковать.
— Вы говорите всерьез?
— Вполне и всецело. Я полагаю — точнее, чувствую, — что временами эти вещи можно обмозговать совершенно спокойно и с пользою для дела. Но столь же определенно чувствую: иногда накатывают непонятные мгновения. Задуматься в такие минуты — значит поставить себя под удар. Почему я уверен в этом — не знаю сам и не могу объяснить. Если я просто свихнулся, то несколько раз уже говорил своему помешательству спасибо.
— Поясните.
— Поясняю. Мы беседуем, и я пока еще твердо стою на ногах. А иные давно уже их протянули.
Грэхем повесил трубку. В глазах у него горел странный огонек. Отчего-то он уверился в грозящей опасности. Следует пойти на риск, добровольный, неимоверный риск; выступить против сил совершенно неведомых, а потому особенно грозных.
Постоянная бдительность — несоразмерная плата за свободу…
И если ему, как Уэббу, суждено пасть, не сумев уплатить назначенной цены, — что ж, так тому и быть!