Жадно подрагивающие щупальца способны высосать квазиэлектрические нервные токи с такой силой и быстротой, что сердце остановится. Но люди, особенно старики, умирают от подобной напасти сплошь и рядом, безо всякого вмешательства голубой нечисти. Что же все-таки случилось с Фармилоу: вышел жизненный срок или мудрый многоопытный ум взлелеял мысль, способную перерасти в настоящую угрозу для светящихся тварей?
Печально глядя на мертвое тело, Грэхем ругал себя последними словами. «Или вы, как всегда, прибудете слишком поздно?» На этот раз она словно в воду глядела! Старый добрый Джонни! Опоздай-ка… Почему, черт возьми, я не бросился к старику сразу, как только узнал обо всем? — Он сокрушенно потер лоб. — Кажется, никогда не научусь торопиться… — Грэхем оглядел комнату. — Так берись же за дело, олух!»
С лихорадочной быстротой обыскал он помещение. Это была не лаборатория — скорее, совмещенная с кабинетом библиотека. Без особого стеснения Грэхем переворачивал все вверх дном, твердо решив отыскать хоть что-нибудь стоящее.
И не нашел ничего. Ни единой вещи, от которой можно было бы протянуть ниточку — сколь угодно тонкую. Множество книг, документов, записей содержали, казалось, не более смысла, нежели речь политического деятеля. Безнадежность омрачила худощавое лицо Грэхема; он прекратил поиски и намерился уходить.
От бушевавшей в библиотеке возни тело ученого постепенно утратило равновесие и сползло вперед: руки раскинулись на блестящей поверхности стола. Грэхем подхватил Фармилоу под мышки, поднял холодное тело и перенес на диван. Что-то упало на пол и с металлическим позвякиванием покатилось. Уложив профессора, Грэхем прикрыл его лицо, а мертвые старческие руки с набухшими венами постарался скрестить на груди покойного. Потом отыскал упавший предмет.
Это был автоматический карандаш — колпачок серебрился у самой ножки стола. Грэхем наклонился и подобрал. Очевидно, карандаш выпал из окоченевших пальцев Фармилоу на колени, а он, Грэхем, уронил его на пол, перетаскивая мертвеца.
Находка внезапно придала Грэхему боевого пыла. Он вспомнил предсмертные каракули прочих, и карандаш показался многообещающей весточкой. Ведь профессора вполне могли вырвать из этой жизни, бросить в следующую, как раз когда его мозг уже оформлял мысль, а рука готовилась записать. Вовсе не в духе витонов — давать жертве опомниться. Они убивают без предупреждений, без колебаний — окончательно и бесповоротно.
И тут Грэхема осенила догадка: витоны не умеют читать! Как же столь очевидная мысль не возникла ни у кого раньше? Ведь у витонов нет органов зрения — лишь сверхчувственное восприятие. Это значит, смертный приговор выносят имеющему опасные замыслы, но вовсе не обязательно — записывающему! Напечатанные или написанные от руки знаки могут вообще ничего не говорить неприятельскому сознанию: витоны читают мысли, а не буквы! Они — владыки неуловимого, но иди знай, властвуют ли над осязаемым и вещественным…
Следовательно, если Фармилоу воспользовался карандашом, записка, скорее всего, сохранилась, не подверглась уничтожению — так же, как и прочие послания. Грэхем снова обшарил ящики стола в поисках памятных книжек, записок, любых каракулей, способных сообщить посвященному что-либо важное. Внимательно исследовав затем крышку и удостоверившись в девственной чистоте блокнота и промокашки, он окончил тем, что от корки до корки перелистал два научных трактата.
Ничего. Оставалась лишь «Сан» — последний вечерний выпуск покоился, свернутый, посередине стола, словно Фармилоу собирался прочесть газету, а потом внезапно утратил всякий интерес к творящемуся в мире. Устремив глаза на страницу, разведчик со свистом втянул воздух: карандашная пометка!
Жирное, наспех очерченное кольцо, небрежный кружок — такой можно изобразить в минуту спешки или на пороге смерти.
«Если до Фармилоу добрались, — размышлял Грэхем, — он, очевидно, рисовал кольцо уже будучи схвачен. Ведь смерть не наступает одновременно с остановкой сердца, мозг еще несколько секунд продолжает работать. Однажды я видел парня, бежавшего шагов десять, пока не понял, что уже умер».
Облизнув пересохшие губы, он пытался разгадать послание с того света. Кое-как нацарапанное кольцо было последним усилием Фармилоу — упрямым стремлением гаснущего разума оставить после себя какой ни на есть ключ — пускай неясный, несовершенный, поспешный. Трогательный жест — посмертный вклад профессора в копилку человеческого ума и находчивости. Только уж больно странным он оказался, трудно и представить что-либо несуразнее: в кружке красовался медведь!