Прокопов пытался было возражать, но Брыль резко оборвал его:
— Бросьте! Слышал. Не верю! Материнское молоко всесильно! Оно способно нейтрализовать любую инфекцию… Думаю, вашу радиоактивность тоже.
— Но ведь это не так, — сказал Прокопов. — Радиоактивность нейтрализовать нельзя… Ее можно только удалить…
Однако Брыль больше не слушал его…
Прокопову наконец показали новорожденного. Густо-синие глаза мальчонки разбегались в разные стороны, но когда они нормально сходились, взгляд их казался трагическим, диким.
Прокопов испугался.
— Почему он так дико смотрит? — спросил он медсестру и повторил вопрос жены: — Он будет жить?
— Тоже мне папа! — воскликнула медсестра. — С такими глазами разве умирают?
«Он будет жить! Будет жить! — думал Прокопов, торопясь домой. — Я все сделаю для этого!»
В той же радиохимической лаборатории он взял особые бумажные фильтры, которые применяли в работе с радиоактивными растворами. Прокопов решил процеживать через них радиоактивное грудное молоко и кормить Сережу. Да, он вдруг решил, что назовет мальчика Сережей.
«Мужественное имя», — почему-то подумал Прокопов.
Опыт удался. Радиоактивность молока после фильтрования практически снизилась до нуля.
«Но неделю в роддоме малыш все же сосал радиоактивное молоко из груди…» — подумал он с тягостным чувством. И старался не вспоминать больше об этом…
Когда Прокопов забирал жену и сына из родильного отделения, был пасмурный день, моросил мелкий, нудный, не по-летнему холодный дождь.
Но тепло от радости, которая владела им, как бы согревало этот пасмурный день, и дождь казался не таким холодным.
За время сборов в больнице и за дорогу ребенок проголодался. Дома сначала беспокойно засопел, потом стал энергично причмокивать крохотными губками, смешно кряхтеть и коротко вскрикивать.
За неделю, что они пробыли с малышкой в роддоме, кормление грудью стало для Марии Федоровны делом привычным и желанным. Она и сейчас начала готовить грудь к кормлению, обмывать сосок, но Прокопов остановил ее:.
— Маша, ты забыла!
— Ах, да! — виновато улыбнулась она.
Прокопов пододвинул тумбочку, поставил сверху черную эмалированную миску. Сидя на тахте, Мария Федоровна стала сцеживать молоко. Вначале получалось неловко, но она приспособилась.
Прокопов тем временем приготовил банку с фильтровальной ионообменной бумагой. К счастью, ребенок на какое-то время успокоился и уснул.
Мария Федоровна быстро утомилась. Побледнела. Онемевшие пальцы сводило судорогой, руки ломило. Пот градом стекал со лба.
— Я не могу больше! — взмолилась она и снова виновато улыбнулась. — Это ужасно!.. Сколько надо сил! Даже не думала… Но сцедить надо, иначе молоко перегорит. Помогай, отец… А что делать?
Ребенок снова засопел, нетерпеливо зачмокал губками, закряхтел.
Прокопов быстро, но тщательно вымыл руки, высушил теплой струей калорифера и подсел к жене.
Поднес руки к груди и вдруг почувствовал себя неловко. Стыдно почему-то стало. И эта грудь, совсем не такая, какую он прежде ласкал и которая была для него таинственным и нежным признаком женственности, теперь стала символом материнства, чем-то святым и запретным.
Руки свои показались Прокопову рядом с грудью жены неестественными, грубыми и ненужными. А предстоящее прикосновение — кощунственным.
Он заметил вдруг, что по щекам Марии Федоровны текут слезы.
— Что ты? Что ты, Маша?
Мария Федоровна, с улыбкой на лице, сильно зажмурилась, выдавила слезы, и они заискрились на ресницах и веках.
— Ничего, Ваня… Просто горько от сознания, что нельзя давать Сережке грудь… Кормить грудью — блаженство. И когда лишают — это страшнее, чем боль. Я уже испытала, как жадно причмокивают и тычутся в грудь его маленькие губки. И поначалу не находят. Попадают в сосок носом, щечкой. С радостью помогаешь. А когда начинает сосать, жадный ротик работает словно крохотный насос. Все тело испытывает… Как тебе сказать?.. Ну, словно глубокое удовлетворение и радость. И ощущаешь такое единство с ребенком! Что может быть лучше! Радость освобождения от живительной тяжести, которая переходит в родное существо! И чувствуешь, как мальчик тяжелеет от молока, набирается сил. Нет! Тебе не понять! А теперь мне горько… Я лишена всего этого… Приступай, Ваня, приступай скорее! Сережа сейчас заплачет.
Прокопов коснулся рукой. Грудь была горячей, тяжелой, упругой и, казалось, припухшей.