Похожий со спины на большого белого медведя, вставшего на задние лапы, он продвинулся со стволом в глубину центрального зала, стараясь как можно ближе подтянуться к пятачку реактора, и уже не навесио, как Фомич, а в упор, кинжальной струей, бил по скоплению радиоактивных обломков, вгоняя их под решетку трубопроводной «лапши», а там, дальше, все уйдет в дренажи «Елены».
Конечно, изгваздает радиоактивной грязьювесьтракт спецканализации, но… это уже легче. Тракт скрыт в бетоне, и его можно будет мыть потом.
Фомич, заскочив за срез бетонной стены, отдувался. Раздраженно посмотрев на дозика, крикнул:
— Что стоишь?! Иди за ним! Измеряй!
Цариков беспомощно глянул на Пробкина, пулей влетел в центральный зал и через мгновение пулей же выскочил.
— Тысяча четыреста рентген! — выкрикнул он, тараща водянистые голубые глаза. И в следующее мгновение сделал отмашку рукой, — Все! Все! Пусть он возвращается! Скажите ему — тридцать пять бэр! — И вдруг, не выдержав, вбежал в центральный зал, схватил Федю за рукав, потянул к выходу.
— Пшел! — рявкнул Федя.
Дозик почувствовал, что все тело ремонтника напряжено, словно отлито из железобетона.
— Меряй! Меряй! Пес твою мать! — орал уже подскочивший Пробкин.
Дозиметрист таращил глаза, заполошно щелкал переключателем диапазонов.
— Тысяча двести рентген! Все! Больше не падает!
— Назад! — гаркнул Фомич, и все откатились в коридор, за прикрытие бетонной стены.
Ствол брандсбойта с закрытым краном Федя бросил на пол центрального зала.
Ревуны не унимались, яростно мурлыча, будто скопище гигантских кошек. Казалось, они ревели еще пуще прежнего. Так по крайней мере чудилось Фомичу и Феде, разгоряченным от работы и от солидной дозы, уже схваченной ими.
Воздух, словно бы уплотненный вибрирующим грохотом ревунов, ионизированный интенсивным гамма- и нейтронным излучениями, будто обрел, плоть.
Обычно незамечаемый, теперь ощущался материальной сущностью, пульсируя, щекоча и какой-то странной, непривычной едковатостью садня дыхание.
Дима прохаживался в возбуждении, размахивая мослами и отрывисто приговаривая:
— Черт Ваньку не обманет! Фомич! Дай я стебану!
Фомич зыркнул на Диму налитыми кровью, хмельными от схваченных рентгенов глазами.
— И твой черед подойдет! Погодь маленько, Дим Димыч! — хриплым голосом сказал Пробкин и возбужденно хохотнул. Тут же переключив внимание, крикнул дозику: — А ну-ка, Цариков, мигом неси нам подзорную трубу (таковая имелась у дозиметристов, чтобы можно было рассматривать высокорадиоактивные детали издалека).
Цариков побежал.
А Пробкин уже быстро и как-то нервно прохаживался взад-вперед вдоль бетонной стены. Нейтронное и рентгеновское похмелье начинало действовать. Словно уговаривая самого себя и товарищей, Фомич громко выкрикивал:
— Ясно! Японская богородица!.. Кусок кассеты, и большой! Застрял на трубопроводной решетке. Сейчас глянем!..
Огромный Федя, обычно медлительный, тоже весь как-то убыстрился, перетаптывался на месте.
Фомич вдруг вспомнил горячее золотое времечко своей ядерной молодости на бомбовых реакторах. Героическое время! Тогда дозики так вот не бегали и не бледнели, прячась за стеной. Да и ревунов таких бычачьих не было. Все делали тихо. И блочки плутониевые, распухшие в каналах, выдергивали краном. И голыми руками иной раз подправляли, оттого и струпья на руках незаживающие. И вон, все еще голое мясо видать. Без кожи… А откуда ей быть, коже-то, ежели ее нейтронами убило на всю глубину?
Фомич глянул на открытую рану на изгибе ладони правой руки. Удлиненной щелью так и поблескивает красное живое мясо, подернутое белесоватой пленкой.
«И мёрли, конечно… Мёрли… Схоронили скольких… Агромадные погосты… Ребятишки да бабы в слезах. Да-а…»
Он не стал вспоминать дальше. Усмехнулся вдруг, вспомнив спину убегающего по коридору дозика, который бежал смешно, необычно высоко вскидывая ноги и перпендикулярно ставя подошвы на пол, отчего пластикат шлепко и суховато постукивал по набетонке.
В спине убегающего дозика остро ощущалась какая-то сдерживаемая торопливость.
«Чегогэт я? — усмехнулся Пробкин, заметив частые перескоки в мыслях. — Ядерный кайф начался, что-ль?..»
Ложный тонус, вызванный облучением, все нарастал, и Фомич вдруг ощутил легкое удушье где-то прямо против сердца.
«Ага!» — подумал он и несколько раз стукнул себя кулаком в грудь против того места, где ощущал вновь странную и трудно объяснимую щемящую неудовлетворенность.
И вдруг с беспокойством вспомнил о Булове. Ох и нелегко же ему придется… Но ничего… Он, Пробкин, пока жив, не оставит в трудную минуту старого товарища.