— Вот за что я тебя люблю, Фомич, а? — не унимался Дима. — Люблю я тебя, Фомич, во как! Нейтрон твою в корень! Жисть за тебя… В-в-во!..
— И я… — сказал Вася Карасев и заплакал. — И я… — он потянулся и чмокнул Фомича в дряблую щеку.
— Эх, мальцы вы мои, мальцы… — растроганно бормотал Фомич, отирая скупую слезу.
Они покинули энергоблок. Была уже ночь. Занялась метель. Расчищенную с утра дорожку перемело сугробами. Лучи прожекторов и фонарей разматывало по ветру лохматыми крыльями снежной круговерти.
Четверо шли, все так же обнявшись, но шатало их все сильнее и сильнее. Горстка ядерных гвардейцев распадалась, барахталась в сугробе, потом люди поднимались, вновь бросались друг к другу, обнимались, целовались, признавались друг другу в любви. Затем снова попадали в снег. Встали трое. Федя, Вася Карасев и Дима. Фомич же все барахтался в снегу. Не мог встать.
— Развезло, развезло тебя, Фомич… — промямлил Федя, подошел к нему, заграбастал старого мастера и, крепко удерживая, поставил на ноги.
А Фомич все не держался на ногах. Во хмелю он и не заметил, как вдруг подступило удушье и остановилось его старое, много потрудившееся, отравленное тяжкой работой и ядерным хлебовом сердце.
— Не стоишь, да?.. Ну счас, счас я тебя, дорогого, определю… — Федя вскинул тело старого мастера на спину. Полуторатысячная пачка банкнот выскользнула из кармана покойного и нырнула в сугроб.
Трое двинулись дальше.
Они цеплялись друг за друга. Вася и Дима падали и поднимались. Но Федя, весь извалянный в снегу и со спины похожий на огромного белого медведя, шел, твердо ступая, и осторожно нес на сильной спине своей коченеющее тело Ивана Фомича, приборматывая:
— Ничё, Фомич, ничё! Приволоку тебя на хауз. Баба щи на стол кинет, обогреет, обголубит… Ничё, Фомич, ничё…
Три фигуры все удалялись, удалялись. И, наконец, истаяли в толще метели…