Я придирчиво все проверил. Картограмма была в порядке. Имелась также запись в журнале заданий, сколько и каких кассет следует перегрузить и куда…
В принципе, центр активной зоны, как более теплонапряженный и полнее выгоревший, надо было выгрузить в бассейн выдержки, где кассеты, до их отправки на завод регенерации, пробудут не менее двух лет… Периферийную же часть зоны следовало переставить в центр, а освободившиеся ячейки загрузить свежими кассетами.
— Все! — сказал я и расписался в приемке смены.
Вася Крамеров, в чем-то, как мне показалось, неудовлетворенный, тоже поставил свою роспись и сказал:
— Ну я пошел… — А сам все не уходил. Чего-то ждал.
«Кольнуть меня хочет, что ли?..» — подумал я и стал прощаться:
— Счастливо, Васек, топай… Пешком пойдешь или на автобусе?
Вася у нас был любитель ходить с работы и на работу пешком. Десять километров в одну сторону. Идет по асфальту эдакая жердь. Циркули переставляет. Честно говоря, мне это в нем даже нравилось. Упорство привлекает… Но сейчас два часа ночи. Спать охота…
— Пешком, конечно, — говорит Вася, очень чисто произнося слово «конечно».
«Ечно, ечно, ечно…» — повторяю я про себя чисто звучащее окончание слова.
Наконец Вася уходит, так и не сказав мне в ответ нечто принципиальное и колкое. Я удовлетворенно отметил это как признак высокой культуры и воспитанности.
«Нелегко ему будет… — подумал я. — Быть ему великим начальником или… переломают ему его циркули у самого входа туда…»
Когда Вася ушел, мне почему-то стало совестно.
И вроде ничего такого я не сказал. Да-а… Вот всегда так. Обидишь человека, а потом каешься.
Я остался один. Центральный зал молчал. В огромном пустом объеме ни звука. И как-то невольно начинаешь прислушиваться. И слушаешь, слушаешь… До звона в ушах… Люблю я эту железную тишину в периоды ремонтов. И даже какое-то умиротворение испытываю порою… Но такая тишина всегда обманчива. А любой внезапный шум в ней обретает громовые раскаты…
Звонок с блочного щита управления заставил меня вздрогнуть. СИУР (старший инженер управления реактором) доложил, что смену принял.
В общем-то, СИУРу сейчас делать нечего. Его главная и единственная задача во время перегрузки — следить по приборам, чтобы каким-нибудь хитрым образом не начался разгон на мгновенных нейтронах.
Все же, как ни крути, атомное дело в чем-то от дьявола. Тут нужен глаз да глаз.
— Карауль, не дрыхни, — сказал я ему и принюхался.
Пол уже подсох, но запах контакта Петрова еще не выветрился. И сверх того — пахло железом. Эдакой кисловатинкой. Так мне казалось. Другим, может, иначе покажется… И пластикатом воняет. Вон, в углу, новые пластикатовые комбинезоны, припудренные тальком, возвышаются аккуратной кучкой. Неприятный запах, но давно уже привычный, свой… К чему только не привыкает человек!
Я подошел к нержавеющим перилам, огораживающим надреакторную шахту. Хотел было схватиться руками за поручни, но решил проверить, нет ли на них бетта-активности. Ребята в течение дня ковырялись внизу, около реактора. А там грязи не убывает, хотя все время моем… Захватали небось перила-то.
Я приспустил рукав белого лавсанового комбинезона, потер им о поручень, подошел к прибору и приложил рукав к датчику.
«Так и есть! Три тыщи распадов…»
Позвонил Марусе. Сказал, чтобы протерла перила контактом Петрова и вдобавок отмыла еще порошком «Новость».
Справа от шахты, над кольцевым бассейном, возвышался нержавеющей горой верхний блок (крышка) реактора. Нижняя, наиболее активная часть его, была погружена в воду, но все равно от него здорово фонило, и к концу вахты, как это часто бывало и ранее, разболится голова. А перед тем как наступит головная боль, прошмыгнет в душе легкое гамма-веселье, вызванное облучением… Это уже стереотип…
Но сегодня не до крышки. Предстоит перегрузка всухую. Каждая кассета с активностью ядерного взрыва будет извлекаться нами из реактора и транспортироваться по воздуху…
Я ждал. С минуты на минуту должны были появиться оператор перегрузочной машины Курков и вахтенный старший инженер-механик (сокращенно мы его звали СИМ) Миша Супреванов.
Я уже стал нервничать, когда в центральный зал быстрой походкой вошел маленький скуластый Курков. Лет ему было за сорок, но выглядел он на редкость моложаво. Лицо гладкокожее. И все это, может быть, потому, что вся его работа с ядерным топливом, как правило, проходила за экраном защиты. И видит опасность, и не страдает от нее…