Самостоятельный мужик этот Курков. И звать его важно — Тарас Григорьевич. Перегрузочной машиной своей он гордится. И не столько, может, потому, что эта машина оперирует с ядерным топливом, а потому, что инструмент она тонкий, работает с выходом на точные координаты ячеек активной зоны. Телевизор, телекамеры, прожектора… Словом, целый комбайн… Чует это Курков Тарас Григорьевич, чует.
А глазки у него черные, быстрые, глубоко сидящие. И себе на уме человек. Все-то он всегда знает, вопросов у него, что называется, никогда нема. Только себе командует. И начальники смен атомной электростанции перед ним шапку ломают: «Тарас Григорьевич!.. Тарас Григорьевич!..»
Особый тип человека выработался в атомном деле. И все оттого, что при опасности и вроде как без потерь. Оно, конечно, хорошо. Так и должно быть. Потери совершенно ни к чему… И все же скромность всегда украшала человека…
Но сегодня дело меняется. Сегодня Тарас попадает, как и мы, в новую ситуацию. Предстоит перегрузка всухую, и уже не только телевизор, но и визуальный досмотр за транспортируемой кассетой будет необходим ему так же, как и мне.
Чувствует это Курков, чувствует… Я и сам вижу, что он сегодня немножко не такой. Сначала вроде и разбежался от двери, а потом глянул вниз, в сухую-то шахту, на лоток, перекинутый от реактора к бассейну выдержки, и весь как-то замедлился и пытливо посмотрел мне в глаза.
«Все ясно! Ситуация нетипичная», — отметил я.
Смотрит Тарас Григорьевич на меня, а мне кажется, что на его гладкокожем скуластом лице миллион вопросиков рассыпался. Нет, чтобы один большущий вопрос поперек всей физиономии, а мильон… Так мне кажется, и ничего тут не сделаешь. Каждая клеточка, каждая пора его лица — маленький вопросик.
— Всухую будем… — сказал я спокойно.
— Всухую? — спросил он озабоченно, скороговоркой.
— Да, всухую… Готовь машину и выводи мост и тележку на координаты 15–32. Эту кассету возьмем первой.
Тарас Григорьевич все еще пытливо смотрит на меня и молчит.
— Всухую потащим… Я ж сказал… — пояснил я, чувствуя, что он хочет лишний раз удостовериться. — Над вот этим лоточком… Стыкуемся отсюда… А когда подцепим кассету, уйдем на дистанционный пульт и будем управлять транспортировкой оттуда.
Тарас Григорьевич продолжает молчать, тараща на меня свои независимые черные глазки, и наконец выстреливает:
— А как насчет защиты дистанционного пульта?.. Нейтроны будут лупить напрямую… Так было пятнадцать метров воды еще, а тут… По воздусям да по… — он назвал то место, за которое больше всего опасался.
— Толщина стены и смотрового стекла рассчитаны на такой случай, — сказал я глухо. — Но мы еще померим… Убедимся… Будет простреливать — отложим перегрузку до принятия решения по усилению защиты… А решение — ты сам знаешь, какое будет, — обложиться свинцом…
Тарас Григорьевич как-то вмиг успокоился, лицо стало безразлично-независимым. Он резво взбежал по трапу на мост перегрузочной машины. Гулко топая по железу бутсами, прошел в кабину, расположенную на тележке, врубил моторы.
Напольно-перегрузочный мост нудно загудел. Загромыхали контакторы. Машина дернулась с места сначала одной стороной, потом судорожно подтянула другую и затем уже ровно покатила по рельсам, наполнив пространство центрального зала низким гулом.
Одновременно тронулась и тележка с кабиной оператора. Полированная телескопическая штанга с телекамерой и захватом для кассеты вошла в воду.
Тарас не заставлял себя ждать. Начал выход на координаты 15–32. У меня даже засосало под ложечкой от такой оперативной исполнительности. Почему-то хотелось помедлить…
Ага! Вот и Миша Супреванов. Высокий, стройный, плосколицый. Черноволосый и черноглазый. Два выражения всегда присутствуют у него на лице — некоторое смущение и непроходящее ожидание приказа. И что больше всего мне нравилось в нем — никогда ни о чем не умолчит, всегда доложит о своих сомнениях. На дело идет смело, с расчетом… Зорок, смекалист, пытлив…
Вот теперь тоже. Остановился, молчит. Вроде смущен.
— Ну что? — спрашиваю я. — Смену принял?
— Принял, — говорит он, слегка шепелявя, тихим голосом. — Все в порядке…
Вот только не нравится мне этот его тихий шепелявый говор. И даже при аварийной ситуации, когда надо как следует гаркнуть, Миша кричит так же тихо, только хрипотцы прибавляется. И уж когда совсем плохо — у него прорывается порою какой-то придушенный писк.