Беспалов вдруг успокоился и сказал:
— Сядем. Слухай…
И рассказал все подробно.
Она сидела рядом с ним на диване и, широко открыв глаза, смотрела на него, потом вдруг быстро-быстро перекрестилась, бормоча:
— Слава те господи! Слава те господи!..
Затем будто неожиданно что-то такое поняла и вновь запричитала:
— Да кто же тебя, кабана, угораздил плюхаться перед ведмедем?! А?! Да бежать надо же было!.. Ноги в руки и скачками, а ты, урод, ухо подставил! На, мишка, лопай на заедку!.. Чтоб ты провалился, остолоп несчастный! Как я теперь с тобой, безухим, ходить-то буду?!
— Так вот и будешь…
— А? Что?.. Да кто же тебя, дурака, надоумил плюхаться перед ведмедем?!
— Граф Толстой.
— Что-о-о?!
— Вот тебе и что…
Она неожиданно быстро успокоилась и спросила с издевкой в голосе:
— Это какой же, интересно, Толстой?.. Да ты его в жисть не читал, охламон несчастный!.. У нас его отродясь в дому не было…
Беспалов сидел и, часто моргая, смотрел на жену. Он думал со смущением, что и правда, кроме той запомнившейся сказки из «Родной речи», он Толстого вовсе не читал и что как-то это все глупо вышло. И что с женой делать — не знал. А она вдруг снова заплакала, на этот раз тихо, села рядом и прижалась к нему:
— Я тебя, дурака, и такого, безухого, любить буду-у… Миленький ты мой ведмедь… Да ты вон какой бугай, сломал бы ему башку, этому ведмедю-у…
— Сломаешь, поди…
— Больно?
— Да так… Слегка… — соврал Беспалов.
Она утерлась рукавом и сказала:
— Посиди маненечко, я к соседке схожу…
Через десять минут она вернулась, неся в охапке двенадцать томов сочинений графа Толстого.
— А ну-ка, давай поглядим, где энтот твой рассказец. Хочу сама своими глазами прочесть.
Они стали смотреть содержание, но ни в одном томе этой истории про двух товарищей так и не нашли. Потом Беспалов взял томик, повертел в руках — загрубелых, привыкших к железу и совсем не привыкших к книге — и ощутил теплую волну смущения перед самим собой и уважения к этому писателю, маленький рассказец которого, читанный еще в детстве, удивил его на всю жизнь.
«Сколь накатал… Надо же!» — подумал он и открыл книгу.
— «Детство», — прочитал вслух. — Ладно, слышь, Маша, ты не относи. Почитаем все же, а?..
ЭКСПЕРТИЗА
Зуммер был настойчивый и длинный. Я уж с радостью подумал: «Женушка вспомнила, по межгороду пробивается…»
Но нет — звонила Лидия Яковлевна, секретарь главного инженера. По имени-отчеству не назвала, но голосок звучал бархатисто.
— Приказано срочно явиться, — прожурчала она. — Товарищ Сапаров желает вас видеть в стенах института. Уж не откажите.
— Ах, ах, ах! — сказал я, прикрыв микрофон ладонью. — Как мы приветливы и как милы!
Шутки шутками, но я понял, что нужда во мне позарез. Ну вот и дождался. Что ж, у меня давно созрело решение идти на прием, и не иначе как для серьезного разговора.
Я не сознавался себе, но в душе саднила обида, и я, незаметно для себя, преломлял все свои нынешние оценки через призму этой самой обиды.
В самом деле — какого лешего я здесь торчу? Взяли в столицу — так дайте дело и полномочия или отпустите восвояси. Нашли студента! Как-никак двадцать лет работы на атомных установках — не просто проведенное время.
И действительно, я был готов топать по шпалам в свою родную провинцию, а тут зуммер…
Вчера вечером я был особенно расстроен. В который раз мысленно готовил себя к серьезному разговору, пытался разобраться в ситуации и вместе с тем понять: нужен ли я здесь? Как истинный технарь, я заложил в свой черепок входные данные и весь вечер мозговал. В итоге получилось, что вроде нужен, именно, как пишут в документах, «по существу поставленных перед институтом задач».
И вместе с тем чем дольше я работал здесь, тем все более непостижимой казалась ситуация.
Контора давно отладила на все сто работу по созданию проектов гидросооружений, а ей — бух-трах! — поручают проектирование атомных электростанций огромной мощности и уникальной сложности.
Я ходил по этажам огромного железобетонно-стеклянного концерна (так условно назвал я для себя этот домик) с нехорошим чувством. Мне казалось, что корабль тонет, хотелось бы во всю глотку гаркнуть: тонем! Но бесполезно — не поверят. Будут смеяться, и только.
Я старался успокоиться, убедить себя, что пожар, быть может, пылает только в моем сердце, в моей дурацкой башке. Но внутреннее, глубинное беспокойство обострило во мне все чувства, меня стал раздражать и воздух, и стены этого дома, и паркетные полы в широкую елочку, натертые желтой мастикой. А в отделах было уютно. Смазливые девахи деловито восседали за кульманами. Поводит такая милашка карандашом по ватману, посидит, поболтает с подружками, хлебнет кофейку, пожует. Кругом на стенах наклеены вырезки из заграничных журналов — обладатели и обладательницы роскошных белозубых улыбок, статных плеч, шикарных автомобилей, загородных домов. Скучные, на мой провинциальный вкус, однообразные были тут картинки.