Метелев вспомнил вдруг, как встретил однажды на улице Буркина с дочками. Тот вел их за руки. Шел весь распрямленный, ясный, радостный. И в глазах его было столько счастья, что оно даже как-то передалось Метелеву, и он долго еще нес в себе частицу чужого тепла.
— Из ямы ее вытащил… По рукам ходила… Дура же… Поверьте… Семья была… Покой души… Как без него теперь жить?..
Метелев сочувственно смотрел на Евгения Михайловича, думая, что совсем нечаянно окунулся в чужое несчастье.
«Надо как-то успокоить его… Нельзя так…»
Напряженно думая, как это сделать, он слушал.
— Связалась, паскудница, с Мирошкиным…
— Как?! — удивился Метелев. — С главным энергетиком?
— С ним самым…
— И есть доказательства?
— Пока явных нет, но я за ними слежу… Благо, у меня мотоцикл…
— А у него, кажется, «Волга»? — спросил Метелев машинально, безо всякой задней мысли, но тут же понял, что прозвучало это бестактно.
— Я любую «Волгу» на своем «Иже» делаю… Я их все равно застукаю, вот увидите…
— Но какие все же доказательства? — суховато спросил Метелев, поняв, что конструктивный подход, может быть, несколько успокоит Буркина.
— Какие?.. Есть доказательства… Не явные пока. Косвенные… Я у нее все перерыл… Во всех углах… В белье… Кое-что есть, — глаза у Буркина стали сухими и бесцветными. — Улики всякие…
Метелев опустил глаза, еле сдержавшись, чтобы не встать и не уйти от охватившего его вдруг неприятного чувства.
— Но это еще не все… Мирошкин подал в товарищеский суд… — Буркин задумчиво захехекал, будто был наедине сам с собой. — К психиатру уже таскали… Хе-хе-хе… Говорит — ригидный тип, ревнивец. Предлагает подлечиться…
— Что-что? — спросил Метелев, чувствуя, как в груди у него занялось и подступило удушье.
— Я, Виталий Иванович, за свою семью драться буду… Я готов пройти через все, лишь бы семья осталась… Она же, дура, ни хрена не бельмесит… Я ж все, все делаю… И дочки на мне, и она на мне… Ничего мне не надо… Я готов их себе всех на горб посадить и нести, пока не умру… Вот какие дела…
Метелев встал. Судорожный холодок пробежал по телу. Буркин сидел все так же потупившись. Виталий Иванович сквозь мгновенно навернувшиеся нежданные слезы увидел, как искривилось и стало расплываться темно-малиновое лицо Буркина, быстро отвернулся и сделал несколько шагов вдоль щитов с аппаратурой.
— Не беспокойтесь, Виталий Иванович, всё лады… Это на работе нисколечко… Все чин чинарем… Наша смена по электроцеху первое место держит… Вот и на доске висим… Хе-хе-хе…
У Метелева как-то враз высохли слезы. Он подошел к Евгению Михайловичу и, не пытаясь скрыть волнения, сказал:
— Ты очень правильно говоришь, Евгений Михайлович. У тебя за плечами война… Не мне тебя учить… Держись… Я верю, ты выстоишь… Семья… Это последнее, самое последнее… И главное… Я очень тебя понимаю…
Буркин встал. Протянул Метелеву руку:
— Спасибо, Виталий Иванович… Дочек жалко… А то бы… Вы не беспокойтесь… По работе чин чинарем…
Метелев как-то сразу успокоился, в сопровождении Буркина прошел вдоль щитовой, внимательно осмотрел аппаратуру, проверил правильность вывода в ремонт четырех секций. Поймал себя на том, что невольно думает о судьбе шагающего рядом человека, прошедшего тяжкую войну, с трудом великим, видимо, сколотившим себе семью, и теперь вот предстоит новое испытание. Надо удержаться, сберечь, выстоять, не допустить развала…
«А дети-то малы… А ему сорок семь…»
— Ты первый раз женат? — спросил он вдруг Буркина.
А тот уже отвлекся от личного и переключился на деловой, рабочий настрой. И теперь от неожиданности смутился, потупился.
— Второй, Виталий Иванович… — И, словно желая предупредить следующий вопрос начальника смены, добавил: — Была мне неверна… И бесплодная…
Метелев понял, что перебрал, и ощутил неловкость. Не зная, что сделать, чтобы хорошо расстаться с Буркиным, в лице которого появилась отчужденность, он обнял его за плечи и, испытывая искреннее сочувствие, сказал, потому что понимал, что молча уходить нельзя:
— У тебя трудная судьба, Евгений Михайлович… Но я всем сердцем желаю тебе удачи…
«Фальшиво получилось…» — подумал Метелев и заметил на лице Буркина официально-смущенное выражение.
Голова, наклоненная к правому плечу, полуприкрытые глаза и сивые ресницы на темно-малиновом фоне…
И уже официальным тоном добавил:
— Я пошел в грязную зону. Что будет — звони.
Медленно поднимаясь по лестнице на третий этаж, где находился санпропускник, он думал о своей семье, о сынишке, о жене Ольге, о ее верности. Думал обо всем этом, ощущая за спиной у себя крепость. Да, неприступную крепость семьи, и оттого как-то сравнительно спокойно переносил эту долголетнюю пытку однообразием.