Снова густой воздух, сотрясаемый хохотом Писаренкова, потолкался Ненастину в уши. Незаметно как-то произошла перемена в его настроении и самочувствии. Он стал ощущать вялость, легкую сонливость. Чуть побаливала голова. Ему даже захотелось прилечь и вздремнуть…
— Ага! — воскликнул Писаренков, заметив изменение в Ненастине, — Приуныл слегка?! Это тоже лучи!.. Они, батенька, такие — сначала веселят, а потом в тоску вгоняют… Их уважать надо, тогда они не такие злые…
— Как это? — вяло спросил Ненастин. — Челом бить?
— Вот именно! Бить челом! — сказал Писаренков, пытливо всматриваясь в Ненастина. И вдруг рявкнул: — Знать их надо! Вот что!.. Так их разэдак!..
— Не кричи громко — в уши толкается… — сказал Ненастин, сморщившись.
— Ладно, не буду… А ты все понял?
— По-онял… Ознакомился…
— Ну, поползем назад… Теперь ты впереди. Иначе не получается.
Ненастин на мгновение растерялся, потом вдруг ощутил злость.
«Ах, так вашу!.. — возбужденно подумал он. — Бить челом, значит? Бить челом?.. Ну уж это не по-нашенски».
Он пополз вперед, то прогибаясь, то сгибаясь в три погибели, то распластываясь на толстых расширителях кислородной активности, как на бревнах. Бока болели.
«Знать их надо… Так их разэдак… Бить их надо… Бить!..» И вдруг его осенило, он остановился и оглянулся назад.
— Алё! Генка!.. Так не наползаемся… Лишнее это… А почему бы листовым свинцом трассу не обложить?.. На занятиях ведь говорили…
— Свинцом, говоришь?.. Можно и свинцом… Но пространство обузится, и телу будет несподручнее. И так еле протискиваемся…
— Да… Правда… Я и не подумал… — озабоченно сказал Ненастин и спросил: — Геныч, а на спецталоны что дают?
— «Что»… — недовольно буркнул Писаренков, — Известно что… Обыкновенный обед и стакан хорошего яблочного соку…
Ненастин полз и размышлял, ощущая теперь враждебность к этим гибельным невидимым лучам, к которым, оказывается, так плотно надо прижиматься, которые будто обрели плоть свою в этих стальных нержавеющих, больно бьющих в бока трубах и хватают тебя за руки, за ноги, за плечи, в обхват, бьют в голову, норовя проткнуть тебя термопарой.
Да-а!.. Теперь он знает их! Понимает эти лучи… Они по сути своей враждебны человеку, хотя и делают полезную работу в иных устройствах… От них надо хорошо и с умом защищаться. И уж никак не показывать, что боишься. Пусть они сами твою волю чувствуют.
Ненастин с холодным презрением подумал об этих жестоких, беспощадных лучах. Он знал теперь, как надо делать. И душу его постепенно заполняло бесстрашие.
А у Писаренкова между тем нарастало смутное недовольство.
«Что-то уж больно шустрит Витек», — озабоченно подумал он.
Другие столько не спрашивали.
Добравшись до люка, они быстро поднялись наверх. Теперь стук ботинок о лестничные скобы казался Ненастину легче и звонче, и воздух от ударов не так сильно бил в уши. И некоторое высокомерие в его душе появилось по отношению к этому радиоактивному железу. И даже Писаренков стал ему казаться теперь другим. Не таким таинственным, как прежде.
Когда они выбрались наружу, Ненастин заметил, что Писаренков и внешне какой-то необычный. Помалкивает, хмурится.
Ненастин не стал спрашивать.
Они молча двинулись к цеху по неровной от динамитных взрывов дороге, а Писаренков все думал и не мог в толк взять, чем же это Ненастин повредил ему настроение. То ли своей настырностью в том, что для него, Писаренкова, было само собой разумеющимся, то ли тем, что своими вопросами возбудил в нем новые раздумья. Трудно сказать…
Одно только было совершенно ясно. Впереди ждала работа, которую, как говорится, не обманешь.
МИГ ЖИЗНИ
Палата, в которой лежал Юрка, была похожа па колодец. Высокий сводчатый потолок, такое же сводчатое и высокое трехстворчатое окно, над которым было еще с метр стены.
Свет из окна хорошо освещал комнату до половины, а выше света было меньше, стены и потолок притемнялись, и комната казалась еще уже и выше.
Юрка пролежал здесь три недели, прежде чем поправился. Он тяготился палатой, порою испытывая острое желание побегать. Но все же он был еще довольно слаб и вслед за таким желанием ощущал тошноту и головокружение.
Но вот однажды утром приехали папа с мамой и пришли в палату, внеся с собою запах свежего летнего воздуха, — Юрка знал, что лето началось в тот день, когда его отдали в больницу.
Юрка застеснялся вначале, будто разделяли их не три недели его болезни, а по меньшей мере год времени.