Потом Юрка подбежал к окну и выглянул на улицу. Стекла были хорошо вымытые и очень синие от неба, а ниже неба, под обрывом, была река, и за рекой — бесконечные в дымке сады. Юрка улыбнулся реке, садам и с необычной радостью и легкостью в груди бросился в другую комнату, где жили папа с мамой. Эта комната казалась Юрке очень умной, строгой и доброй. Она была потемнее, чем его комната, потому что сверху лучи солнца заслонял деревянный балкон, но Юрка очень любил ее тихий, хотя и немного строгий вид. Входя в эту комнату, Юрка обычно стыдливо затихал. Все вещи здесь казались ему очень взрослыми, он чуть-чуть побаивался их, но все же не до конца, и считал их своими друзьями. Он подошел тихо и постоял около папиной этажерки с толстыми книгами в синих корешках с золотым тиснением, уважительно потрогал указательным пальцем желтую полку, потом осторожно провел рукой по белоснежной скатерти обеденного стола, по высоким резным спинкам стульев, которые были прохладными, но все равно добрыми. Подошел к большому дивану с вмонтированным в спинку зеркалом и полочками, на которых стояли чугунная статуэтка Пушкина и маленький бюст Ленина. Диван был обшит черной хромовой кожей, и Юрка любил нюхать эту, кожу, прислонившись лицом к толстому блестящему валику с огромной резной нашлепкой с торца. Юрка осторожно сел на диван и попробовал покачаться на пружинах. Он любил этот диван, потому что на нем часто после обеда дремал папа, а потом, когда просыпался, долго и интересно играл с Юркой. Юрка садился на отца верхом, они изображали паровоз, потом отец сажал Юрку на ноги и подбрасывал, как на качелях…
Мать прервала Юркины воспоминания, увела его в ванную, долго мыла его там, он тихо плакал оттого, что попадало мыло в глаза, а потом они обедали, пили чай с яблочным пирогом, и Юрка все порывался выйти на балкон и глянуть вниз на розовые плиты тротуара и проросшую на стыках траву, на голубоватую крутолобую мостовую, на белый магазинчик напротив с мелодично визжащей дверью, на голубую, изгибающуюся, как сабля, реку, на окутанные дымкой бесконечные сады вдали… Но мама сказала, что Юрке надо первый день пообвыкнуться, а уж завтра утром, в воскресенье, он обязательно выйдет на балкон…
Так Юрка и уснул с этой мечтой своей — выйти утром на балкон и увидеть прекрасный мир.
Отец весь вечер и всю ночь был на заставе, а рано утром Юркина мать и сам Юрка проснулись от страшного гула. Сердце у Юрки бешено колотилось, он стремглав слетел с койки и бросился к матери. Она, тоже бледная, в белой ночной рубахе, бросилась к нему, схватила на руки и выбежала на балкон. Юрка и его мама посмотрели в небо и увидели, как прямо на них из утренней небесной синевы несется черный самолет. От самолета вдруг отделилась черная точка, которая все увеличивалась и обретала блеск в лучах утреннего солнца. Самолет приближался с ревом и свистом. Уже четко были видны кабина летчика и сам летчик, лицо которого вдруг осветила холодная хищная улыбка. Юрке даже показалось, что летчик оскалил на мгновение зубы. С приближением самолета рев становился все оглушительнее, и казалось, что в воздухе с громоподобным треском разрывают какой-то сверхтолстый брезент.
На рев винтов накладывался сначала тонкий одинокий свист, будто тянула мелодию одна дудочка, потом Юрке почудилось, что дудочек стало несколько. Потом больше, больше… С увеличением числа дудочек, которые стали казаться теперь огромными ржавыми трубами, свист стал многоголосым, превратился в металлический рев и скрежет, который разрывал душу все нестерпимее, казалось, охватывал, втягивал, пожирал огромной зловонной пастью весь окружающий, полный солнца и зелени мир с рекой, с садами в утренней голубоватой дымке, с доброй крутолобой мостовой, с розоватыми плитами тротуара и изумрудной травой на стыках, с одноэтажным белым магазинчиком напротив, дверь которого так мелодично пела, наконец, с новым Юркиным домом, с самим Юркой и его матерью…
Самолет круто вышел из пике. Юрка увидел черные, в белом обрамлении кресты, частые заклепки на плоскостях, вздрагивающие кончики крыльев…